Тун. Лето в розовом городе - Гай Маркос

В детстве мне очень нравилась табличка на стене дома, где жила моя первая учительница, – «Дом образцового содержания». В моих фантазиях в таких домах жили только образцовые девочки – будущие леди, вроде моей первой учительницы, Ирины Александровны, ну или хотя бы Джейн Эйр. Но истинный смысл этого незатейливого советского знака отличия я поняла лишь сейчас. Последнее пристанище Азата было именно таким – чистым, хранящим в себе больше жизни, чем все живое вокруг. Оно было образцовым.

Отец положил цветы на могилу друга и, опустившись на колено, прижался лбом к гравюре на большом мраморном надгробии. Я вдруг заметила, как он уязвим в своей скорби.

– Кто следит за участком – Рузан?

– Нет, – ответила я. – Каринэ приезжает сюда каждый день.

– Кто ее привозит?

– Она добирается сама. Все водители ее знают и возят бесплатно. Хотели даже в новостях показать, но она отказалась.

В один из наших вечеров бабушка рассказала мне, что Каринэ потом долго приходила в себя. Эта женщина настораживала меня своей фанатичной преданностью покойному, но одновременно вызывала глубочайшую симпатию. Если бы я могла забрать хоть часть ее боли, то сделала бы это не задумываясь – мне очень хотелось увидеть, как в ее глазах отражается солнце.

Отец встал, отряхнул пыль с брюк и присел на скамью перед могилой. Заговорил он не сразу, словно решал, стоит ли.

– Сколько раз я собирался приехать. Поначалу она даже не знала об аварии. Я лежал в больнице и ничего не предпринимал, представляешь? Боялся взглянуть беременной девушке в глаза и сказать, что погубил единственного человека, с которым она была бы счастлива.

Я хотела спросить, не потому ли он у ехал, но отец опередил меня:

– Я не мог оставаться здесь. Вслед за Азатом ушел его дед Багдасар, и в этом я тоже винил себя. Никто не говорил мне, но я понимал, что стал лишним.

Стараясь не дышать, я сделала шаг к нему, затем еще. Всю жизнь отец старался и в итоге заставил меня поверить в то, что вместо сердца у него камень. А оно было мягким и ранимым, в точности как мое.

– Была еще причина. Я влюбился в нее в первый же день, как увидел.

Влюбился в Каринэ? В невесту лучшего друга? Мой отец мог поступить так низко?

– Поверь, никто не узнал бы о моих чувствах, сложись все иначе. Но я не смог промолчать, когда пришел проститься с ней. Предложил уехать со мной и начать жизнь сначала.

Удивительно! Пока разум выбирает удобное место и время, бестактное чувство не щадит никого.

– Конечно, она отказалась. – Я не спрашивала, я знала.

– Одного ее взгляда было достаточно. Она заставила меня уйти.

– А ты? – Я присела рядом с ним.

– Сказал, что буду звонить ей каждую годовщину. И ждать.

– И ты ждал?

Он впервые задержал на мне взгляд:

– Жду.

Я опустила голову. Сердце колотилось, мешая сделать вдох.

Мать не выбирала слова, описывая, какой прекрасной могла быть ее жизнь, не появись я. Когда отец приехал, чтобы забрать меня, она даже не посмотрела в мою сторону. К ее холодности я привыкла, хоть и не сразу. Но отец черствел с годами, и теперь я знала, что так в нем умирала вера.

Я смотрела на Азата и искала утешения в его глазах – таких добрых, умных и так похожих на те, в которых утопала я. Слезы размыли различия между отцом и сыном, и портрет на надгробии казался мне написанным с одного человека. Непрошеные образы закружились в моей голове – вот отец перевозит Каринэ и крохотного Тиграна в свою небольшую московскую квартиру, моя комната заполнена не куклами, а машинками, мячами и паровозами. Постепенно тень исчезает с лиц обоих, а время убеждает в непорочности их союза. Нет и не будет ни меня, ни матери. Нет бремени.

– Прости, – прошептала я. – Все сложилось бы иначе, если бы мама не решила меня родить.

Мне казалось, что мы далеко друг от друга, отец словно наблюдал за мной с берега, а волны тянули меня под воду. Вдруг я почувствовала, что он меня обнял. Забытые и утерянные еще в детстве мгновения уюта и защищенности.

– Никогда, слышишь? Никогда так не думай! Ты для меня единственный повод просыпаться по утрам, поняла?

Ладонью он вытер мне щеки, неловко, но по-отечески нежно. И вызвал новый поток слез.

– Я так старался дать тебе все, что упустил самое главное. Прости меня, Пончик.

С самого детства он не называл меня так.

– Почему «Пончик», я же всегда была тощей?

Отец так редко улыбался, что я и забыла, какой он у меня красивый.

– В детстве для нас не было ничего вкуснее ереванских пончиков. Я любил с кремом, а Азат с джемом, – сказал он, на миг вновь став маленьким сладкоежкой. – Хочешь, съездим? «Пончиканоц» до сих пор работает.

– Хочу! – Не раздумывая, я вложила свою ладонь в его руку.

Каринэ отвернулась от изучающих взглядов. Ей было жизненно необходимо окно. Подходило любое, лишь бы не видеть лиц. Автобус остановился неподалеку от кладбища, и все пассажиры знали, что настала ее очередь выходить. Каринэ поблагодарила водителя – и ежедневная пытка наконец закончилась.

Люди по-разному реагировали на чужое горе. Кто-то молчал, кто-то рисовал перед собой крест и читал молитву. Немало было и таких, кто толкал соседа в бок и кивал головой в ее сторону. На самом деле они радовались: горе прошло стороной, и стены их домов слышат не плач, а смех. Каринэ не винила их за это. Первое время она обменивалась своим горем с посетителями соседних могил. Но вскоре история о ней дошла до тех, кто и не подозревал, на каком расстоянии от Еревана находилось кладбище. Больше она не общалась ни с кем.

В замешательстве Каринэ стояла перед Азатом. Но смотрела не на портрет, а на охапку белоснежных роз.

Держась за руки, мы с отцом вошли в лифт и улыбались друг другу все шесть этажей, стараясь унять волнение. Могла ли я представить, снимая сонных пауков с карниза, что проведу день с отцом и взгляну на Ереван его глазами?

Бабушка перестала запирать входную дверь, когда я часто стала задерживаться на