В моём сердце ты... (СИ) - Шолохова Елена

Ещё в детстве мать Елены Эдуардовны, красивая и яркая женщина, сокрушалась, что у всех дети как дети, а у неё, у такой красивой и яркой, дочка – жуть какая страшненькая. С ней и показаться-то на люди стыдно – все пялятся. И приласкать такую страшненькую лишний раз не хочется – неприятно. Ну и помеха, к тому же, – мать отчаянно пыталась построить личную жизнь.

Потом мать всё же вышла замуж и укатила вдвоём с новым супругом в столицу. Звонила иногда.

Любовью маленькую Лену одаривала с лихвой бабушка: и за себя, и за мать-эгоистку, и за непутёвого отца, который вообще неизвестно где сгинул. И твердила, прижимая её к большому мягкому животу: «Лена, у нас хорошенькая, просто глазик сломан, но мы его обязательно вылечим».

Лена родилась недоношенной, с целым букетом болячек. Что-то потом сгладилось, прошло само, что-то долго лечили. Но главная беда – это сильно-выраженное врождённое косоглазие.

Нужна была операция, нужны были деньги.

Бабушка, конечно, копила, но сильно ли накопишь с мизерной пенсии. В конце концов операцию оплатила мать – дела у её мужа пошли в гору, вот она и расщедрилась.

Однако к тому времени двенадцатилетняя Лена Кострова уже вдоволь нахлебалась от соседских детей и одноклассников. Как её только не дразнили! И снайпером, и соколиным глазом, и уродиной, и просто косой – и это ещё самое безобидное.

В походе с классом (куда она и идти-то не хотела, да учительница настояла), мальчишка, в которого Лена была тайно влюблена, пел под гитару песню Боярского «Рыжий конь». Пел хорошо, не фальшивил, но как только дошёл до строчки «… в лицо мне дышит рыжий конь, косит лиловым глазом», взглянул на неё и прыснул. А следом – и весь класс. Хохотали до слёз, до икоты, а ей хотелось сквозь землю провалиться.

Подобные моменты повторялись нередко. Не смеялся над ней только ленивый. Никому она не нравилась, никто с ней не дружил и даже не общался.

«Привет, косая!» – это разве общение?

Раньше это больно ранило, так, что жить порой не хотелось. Раньше она мечтала дружить с девочками, гулять с мальчиками. Раньше она была наивной дурой…

В начальных классах, желая понравиться, Лена приносила конфеты и печенье, что пекла бабушка. Угощение одноклассники сметали влёт, жадно выхватывая друг у друга, а потом орали: «Ты чего, косая, так мало принесла?».

Если кто просил списать – Лена тоже не отказывала, надеялась, что если она поможет, то и её потом обижать не станут. Сколько надеялась – столько и разочаровывалась.

И не их ведь она ненавидела, а себя. Такую неинтересную, такую некрасивую.

На долгожданную операцию шла со страхом. Не боли боялась вовсе, она опасалась – вдруг не получится? Вдруг всё зря? Это же последняя надежда. Если и она не сбудется, как потом жить? Зачем потом жить? Чтобы до самой старости мучиться?

Операция прошла успешно. И глаз восстановился даже быстрее, чем прогнозировали, хотя целую четверть всё же пришлось пропустить. А когда Лена наконец явилась в школу, полная надежды, что всё изменится – теперь-то ведь она нормальная, теперь-то она как все и даже посимпатичнее некоторых, – первое, что услышала от одноклассников: «О! Косая! Ты где потерялась?».

До самого выпускного так она и осталась для всех «косой», отщепенкой, с кем общаться – зазорно, разве только в насмешку.

До девятого класса Лена отчаянно страдала: нередко прибегала домой после уроков в слезах, выкрикивая: «Не хочу никого видеть!», а сама втайне мечтала, чтобы её признали, чтобы болтали с ней о всяких пустяках на переменах, приглашали на дни рождения, звали гулять. Чтобы было всё как у всех. А потом, после случая на физкультуре – как отрезало.

Тогда одноклассники заперли её в тёмной, без единого окна комнатушке,  где хранились маты, мячи и прочий спортивный инвентарь. Заперли и убежали. Она кричала, пинала дверь, выла от страха и отчаяния, но физкультура в тот день была в их классе последним уроком, и выпустила её лишь спустя три часа техничка, которая пришла мыть спортзал. За эти часы в кромешной темноте она едва не тронулась рассудком, не подозревая прежде, что можно так дико, неконтролируемо бояться темноты и замкнутого пространства.

Зато потом, хоть и с трудом, но оправившись от пережитого ужаса, Лена с удивлением поняла, что её больше не трогают чужие издёвки, что своих одноклассников она ничуть не страшится и совершенно не жаждет их признания. Даже странно стало, почему раньше так хотелось завести дружбу с этими глупыми, озлобленными, хвастливыми малолетками.

Она замкнулась и будто окостенела, покрылась крепчайшим хитином, сквозь который ни насмешкам, ни оскорблениям не пробиться.

На одноклассников взирала равнодушно, а уж если кто особенно допекал – «выпускала коготки». Била в ответ. Била словом, но по самому больному. Ведь у каждого есть уязвимые места, а когда ты постоянно одинок, что ещё делать, как не наблюдать за другими, подмечая чужие слабости?

Открытой и мягкой она бывала лишь дома, с бабушкой.

В институте могла бы, наверное, подружиться с кем-нибудь, но уже и сама не хотела. Люди ей категорически не нравились, за очень редким исключением.

Бабушка, конечно, переживала: «Что ж ты всё время со мной сидишь? В твоём возрасте надо гулять с кавалерами да с подружками».

Лена отмахивалась: «Мне это неинтересно».

С личным тоже как-то не складывалось. Единственный роман, бурный, но короткий, закончился банально и пошло: он оказался женат.

Поэтому весь пыл, всю энергию она направила сначала в учёбу, потом – в работу. Итог – двадцать девять лет и кресло директора филиала. А ещё – полное, удушающе жуткое одиночество.

Восемь месяцев назад бабушку разбил инсульт. Четыре недели комы, четыре недели пустой надежды, и в сентябре бабушки не стало.

Первое время Елена Эдуардовна спасалась только работой, прячась от боли и горьких мыслей в кипучей деятельности. Существовала в каком-то дурмане, в бешеной, беспрерывной гонке. И сотрудникам, конечно, закручивала гайки по полной. Чуть что не так – срывалась и устраивала разносы. Изливала на других горе, что клокотало внутри. Только в выходные некуда было деться от гнетущей тоски и раздирающего отчаяния.

С раздражением наблюдала она из окна, как в пятницу вечером уходят с работы бухгалтеры, менеджеры, программисты, экономисты и прочий народ. Кто-то сворачивал на парковку, кто-то резво трусил в сторону остановки, но все неизменно довольные, даже радостные.

В эту пятницу Елена Эдуардовна углядела из окна среди этих радостных и Любу.

В первый миг опешила – вот так наглость! Настолько откровенно игнорировать распоряжение начальства – ну это надо быть совсем безрассудной.

Елена Эдуардовна даже проверила почту – вдруг та чудом сварганила отчёт за десять минут и быстрее сбежала. Нет, ничего не было.

«Ладно же, побеседуем в понедельник», – пообещала она в мыслях Любе.

Хорошо бы уволить – толку с этой "работницы" не было, нет и вряд ли будет. Но после пары судебных разбирательств с неправомерно уволенными высшее руководство требовало строжайшего соблюдения кодекса. И предписало: если уж увольнять, то по всем правилам, с актами и выговорами.

«Ничего, будут и акты, и выговоры».

Сама она домой не спешила. Оттягивала, как обычно, этот момент до последнего. Благо занять себя всегда найдётся чем. Работа, как Вселенная, бесконечна и необъятна.

Елена Эдуардовна с головой погрузилась в новый инвестиционный проект, совершенно забыв о времени. Нехотя оторвалась, лишь когда нежно пиликнуло почтовое оповещение.

Наверняка, подумала она, из Москвы спустили очередную директиву. Про пятичасовую разницу во времени там никогда не помнили. Но сообщение прилетело от Любы, точнее, с её почтового ящика. Вернулась, что ли?

Но стоило открыть сообщение, как стало ясно – не Люба автор, кто-то другой отправил. Потому что письмо было пустое, только в прицепе – отчёт. На этот раз абсолютно правильный, кстати. Но никаких: «Добрый вечер, Елена Эдуардовна. Направляю повторно отчёт…» и так далее. Такое безмолвие Любе не свойственно.