Неподходящий (СИ) - Ставрогина Диана

— Доча? — окликнули кого-то. 

Не Киру, разумеется. Ее некому было звать вот так, по-родительски. Однако что-то забытое, загнанное вглубь за ненадобностью, уже заставило ее обернуться. На рефлексе, по памяти детства. Совершенно неосознанно. 

Грузного старика, стоящего на один лестничный пролет ниже, Кира узнала не сразу, но иррациональное чувство страха, появившееся мгновенно, расставило все по своим местам. 

— Пошел вон, — выговорила она ровно, не позволив ни одной эмоции просочиться сквозь плотно сжатые челюсти. 

— Доченька, — зашептал жалостливо кошмар всей Кириной жизни и ступил на ступеньку выше. — Кирочка, как я рад…

— Вон. — Ее заколотило, но только внутри. Внешне, кажется, ничего не выдавало ни хлынувшей по сосудам ярости, ни презрения. — Пошел. Вон. 

— Ну как же… — замямлил он в ответ, но остановился на месте. — Я виноват. Да-да, я виноват, доченька, прости. Прости меня. 

Киру затошнило. 

— «Прости»? — рассмеялась она зло. — Ты… — Прозвучало как плевок подступившей к горлу желчи. — Ты думаешь, это можно простить? Я смотрю, тебе и пятнадцати лет не хватило, чтобы понять, какая ты гнида? Или тебе сокамерники не объяснили? — полюбопытствовала Кира со всем имеющимся внутри злорадством и с упоением отметила, как старик вздрогнул. — Ты зарезал собственную жену. Мать своего ребенка. «Доченьку» сиротой оставил. — Страха, оставшегося с детских времен, уже не было.  Выражение в глазах напротив с каждым произнесенным ей словом менялось: от заискивающе-вопросительного к смятенному и затаенно-раздраженному, а уже после — откровенно злому. Как будто злой колдун, не рассчитав сил, не сумел удержаться в благородной и светлой личине.

— Заткнись! — рявкнул старик в ответ, но Киру его столь знакомая и не ставшая неожиданной деспотичная манера поведения не только не испугала, но распалила. 

Он был жалок. Трясся всем телом, покраснел от гнева и то и дело сжимал кулаки, наверняка испытывая желание кинуться в ее сторону и ударить, как мог раньше. 

Кира усмехнулась. Чувствовала, что лицо у нее сейчас застыло жуткой маской человека, которого ничем не возьмешь. 

— Это ты заткнись, — ответила она холодно и двинулась к ведущим вниз ступенькам. — И убирайся отсюда. 

— Я твой отец! Ты должна… 

— Ты — убийца моей мамы, — зашипела Кира и быстро сбежала по последним ступенькам. 

Теперь между ней и стариком оставалось не больше двадцати сантиметров. Вблизи последний выглядел еще омерзительнее — не внешне, а самой сутью: злоба в глазах, садистская агрессия в выражении лица и позе тела, — она прекрасно помнила его таким даже спустя почти много лет. 

— Кирочка… — переменился тот вновь, легко сообразив, что напугать ее у него не выходит. — Что ты такое…

— У тебя есть три секунды, чтобы уйти отсюда самостоятельно… И только попробуй меня ударить, — произнесла она предостерегающе, с отвращением поймав полетевшую в ее сторону руку. Сжала, изо всех сил впиваясь кончиками ногтей в дряхлую пожелтевшую кожу, и отпустила, толкнув старика в грудь. — Пошел отсюда. — Тот под влиянием инерции и, кажется, страха, попятился. — Я не мама. Я в ответ врежу. А явишься еще раз — посажу. 

— Доча…

— Вон. — Кира шагнула вперед, едва сдерживаясь. 

Старик попятился. За его спиной звякнул лифт, из которого выбежали брат с сестрой с рюкзаками на плечах — соседи из квартиры снизу. 

— Привет, Кира! — поздоровались они, не замечая напряженной обстановки на лестничной клетке.  

Она быстро улыбнулась в ответ. 

— Привет! 

Дети, продолжая лукаво на нее поглядывать и шептаться, постучали в дверь. У Киры словно груз упал с плеч: она боялась, что их родителей нет дома. Кто мог знать, что готов сотворить агрессор, если под рукой у него окажется кто-нибудь совсем беззащитный.

Заскрежетали замки. Металлическая дверь приоткрылась, и в то же мгновение старик трусливо заскочил в лифт. Кира выдохнула. 

— Пока! — радостно попрощались дети. 

Она помахала им рукой и, кивнув их матери, развернулась и пошла к себе на этаж, размышляя о том, что маленькие брат с сестрой, кажется, ей очень помогли.

Ноги подкашивались. Руки трясло, но Кира сумела-таки попасть ключом в замочную скважину и зайти в квартиру, а после закрыться на все имеющиеся засовы. 

Ни на что кроме сил не осталось. Тихо-тихо заскулив, Кира сползла по стенке на пол и зарыдала. 

Успокоилась она довольно скоро. Выпрямилась на занемевших ногах, отряхнула пальто и брюки, продолжая глубоко дышать. Пустота вместо мыслей постепенно отступала, в тело возвращались чувствительность и жизненная сила, однако совсем по чуть-чуть. Разувшись и сняв верхнюю одежду, Кира устремилась в ванную. 

Та самая рука, которой она прикасалась к…  своему биологическому отцу, если пытаться выбирать корректные термины, горела отвращением. Кира три раза усердно и тщательно вымыла с мылом руки, с горькой усмешкой посматривая на собственное отражение в висевшем над раковиной зеркале. 

Глаза с забитым выражением внутри зрачков покраснели и опухли, тушь осыпалась и потекла, помада естественного оттенка местами смазалась, а кожа на лице зудела от высохших слез, успевших смешаться с тональным кремом. Видеть себя такой, раздавленной и слабой, было неприятно, но радовало, что она сумела дать одному подонку полноценный отпор. 

В детстве Кира боялась подобной встречи. Измучила и себя, и бабушку с дедушкой ночными истериками из-за кошмаров, главным действующим лицом в которых был тот, кто для любой нормальной маленькой девочки являлся рыцарем без страха и упрека, защитником и оплотом спокойствия. Не в ее случае, разумеется. 

Она ни одну минуту своей жизни не чувствовала себя в безопасности. Наверняка, даже находясь в утробе, ребенок хорошо понимает, в какой атмосфере живет его мать. Кира давно выяснила, что первые зачатки агрессии ее — пропади он пропадом, — отец стал проявлять задолго до ее появления на свет.

Проблемы с контролем гнева, вспышки ярости, беспочвенные скандалы грандиозного масштаба — ей самой довелось сполна наблюдать разлагающиеся отношения родителей. Позднее, когда этот подонок вкусил безнаказанности и жестокости на несколько жизней вперед, стало в разы хуже: побывав в горячей точке, он уже и не пытался сдерживать себя. ПТСР добило его и без того шаткую психику, уничтожив последние остатки самоконтроля.Да и зачем ему было себя сдерживать? Никто не собирался наказывать действующего опера. Все видели и отмечаток огромной ладони на лице двухлетней Киры (заполучила она его через пару дней после возвращения отца домой со службы, когда бегала по комнате с мячом и не реагировала на замечания почти незнакомого ей мужчины с жутким взглядом), и синяки на лице мамы; знали о том, как он обращается с задержанными и подозреваемыми (впрочем, вряд ли его коллеги сильно отличались и помнили о верховенстве закона и правах лиц в уголовных расследованиях), — и считали происходившее нормальным.Его даже после убийства Кириной мамы задержали не сразу. Тянули время, пытались воспользоваться растерянностью потерявших дочь бабушки и дедушки в собственных интересах, замять зарождающийся скандал. Помогло только обращение к правозащитникам, сумевшим устроить в обществе резонанс, благодаря которому на покрывавший своего сотрудника отдел посыпались проверки и визиты высших должностных лиц.

Думать, на что ее подонок-отец был способен тогда, да и сейчас, Кира не желала, но откат после сильнейшего стресса накрывал ее, не спрашивая разрешения. Она давно не боялась своего, к несчастью, отца и всегда знала, что после отбытия тюремного срока он попытается ее найти: со дня суда не прошло и двух лет, когда он нагло стал обрывать их домашний телефон, позволяя себе обращаться к ее бабушке «мама» и просить к трубке Киру, даже в школе находились люди, готовые передать ей письмо от «папы», — так что бы остановило его на воле? 

Она знала, что он освободился еще в год ее выпуска из школы и готовилась к его появлению, но прошли год, два, три… И ничего не случилось. Все это время Кире очень хотелось верить, что он сгинул, не приспособившись к современной действительности, или хотя бы вынужден существовать где-нибудь в захолустье, как можно дальше от Москвы; что он никогда не доберется до нее, однако она слишком хорошо понимала, что подобные ему люди выживают всегда и везде.