Галия Мавлютова - Прыжок домашней львицы

Никто не ответил. Все молчали. Застыли в ожидании. Витек скусывал шершавинки с губ. Он злился, негодовал. Смешная ситуация. Анекдот. Байка. На зоне рассказать, все зэки животы надорвут. Попался на мякине. На старом навозе. Константин застонал. Лева приподнял бесчувственное тело Константина. Но тут же получил удар по голове. И свалился прямо на соперника. Так они и лежали вдвоем. Беспомощные и беззащитные близнецы. Витек вынул целлофановый пакет из кармана капитана, деловито переложил в свой. Но тут же рухнул на пол, прикрыв своим телом двух братьев. Чуркин пошуровал в кармане Витька, вытащил конверт, успел сунуть в задний карман брюк, как его самого свалила та же самая чума по имени Алчность. Чуркина огрели чем-то тяжелым, тупым, железным. Это была сковорода. Медная, старинная, с огромной витой ручкой. Оксана отбросила сковороду в угол и, сноровисто поблескивая ноготками, вытащила из заднего кармана Николая пакет с деньгами и спрятала его на своей груди. Надежно упаковала в бюстгальтер. Как будто навечно замуровала. Но и Пономарев не терял времени даром. Дедушка накинул на тонкую шею внучки махровое полотенце и затянул петлю, бережно, по-родственному. Леонид Витальевич вытащил из девичьего лифчика пакет и оглянулся на остальную команду. И вдруг застыл, испугался. На него смотрело шесть глаз. От напряжения разлетались искры. В разные стороны. Безумный огонь вылетал из трех глоток. Санек очумело сопел. Совок хрипел. Колек сипел. Такого они еще не видели. Все видели. Разное. Но такое… Век свободы не видать. Дед попятился, наткнулся на стену. Хотел вжаться в нее, чтобы пройти насквозь, но не вышло. Стена сомкнулась, не пропустила тщедушное тело. Шесть рук слились в одну железную кисть и в едином ритме вцепились в стариковское горло. Отставное тело повисло и выскользнуло из железной хватки, обрушившись на груду бесчувственного мяса. Совок опомнился первым. Он разжал сморщенные пальцы Пономарева, но тот в беспамятстве лишь еще крепче зажал заветный пакет. Совок подергал, подергал да и выдернул. Вложил пакет в кепку, кепку насадил на голову. Пономарев очнулся, задергался, пошуровал сморщенными пальцами. Пусто. Вскочил и помчался за обидчиками. Кто-то пнул старика, он взвыл и мешком свалился на пол, пополз по-пластунски в коридор, сморкаясь и отплевываясь. Совок тщетно пытался спасти от поругания тело командира.

– Труба зовет, – прохрипел он, вытаскивая из общей свалки бесчувственное тело Витька. – Вставай, Витек, вставай, корешок.

Он взвалил друга на плечо и направился к выходу. Уже взялся за щеколду, повернул язычок, но его кто-то дернул за свободное плечо, то самое, на котором не было Витька. Совок отпустил щеколду. Замок звонко щелкнул. Дверь захлопнулась. Совок оглянулся. Перед ним стоял Лева.

– Положь груз на место, – сказал капитан и дернул вражеское плечо во второй раз.

Совок не удержал равновесия. Витек слетел с него, как пыль, будто ветром сдуло. Груз шумно шваркнулся на пол. И все началось сначала. Кто-то вынимал пакет с деньгами, кто-то стучал по чьей-то голове тяжеленной сковородой, кто-то зажимал окровавленный нос. И над всеми возвышался невозмутимый Лева Бронштейн. Он озирал свалку равнодушным взглядом.

Старик Пономарев давно очнулся и мельтешил по верху общей свалки. Он появлялся то здесь, то там, перелетая с одного конца в другой, теребил врагов и друзей, даже внучку не пощадил в своих собственнических устремлениях. Леонид Витальевич безжалостно щипал Оксану за задницу, кусал за локти, плевался. Внучка бойко отбивалась от деда. Деньги перестали быть деньгами. Они превратились в фетиш. В детскую погремушку. Все пытались дотянуться до нее, чтобы стукнуть и насладиться барабанным боем. Но это был не барабан. Это гремел мегафон. Он набрался сил и вновь заорал:

– Лежать! Встать! Стоять! – одна команда противоречила другой, другая последующей. Так они и перемежались. По кругу. Но никто не подчинялся мегафону, не слушал его приказы. Ведь он находился где-то далеко. А здесь царила круговерть. Столпотворение. Шабаш. Наступила настоящая Вальпургиева ночь. Каждый хотел быть наверху. На Леву не обращали внимания. А капитан ловко вывернул чей-то карман и подхватил пакет с деньгами. Осталось успокоить разбушевавшуюся стихию, усмирить страсти и вывести взвод алчущих на эшафот. Все это нужно было проделать без лишних телодвижений. Без понукания и принуждения.

– Лева, – вдруг сказала Валентина прямо в ухо капитану, – не дури. Выходи.

Лева даже растерялся. Валентины в квартире не было. И не могло быть. Откуда она взялась, где прячется?

– Капитан Бронштейн, выходите, не то хуже будет, – строгим и спокойным голосом приказал Лысый.

И Лысый где-то здесь. На «вы» перешел. На брудершафт пили? Пили. Сколько раз? Много. Не сосчитать. Зачем «выкать-то»? Будь проще, Лысый, и люди к тебе потянутся. Сами выйдут. Где они тут засели с Валей? Капитан окинул взглядом прихожую. Лысого нигде не было. Валентины тоже. А-а-а. Они за дверью. По мегафону разговаривают. Мегафон изменил тон знакомых голосов. Объединил в себе двух разных людей.

– Щас выйду, ждите, – сказал Лева.

Лучше что-нибудь сказать в ответ. А обещанного три года ждут. Мегафон сразу заткнулся. Валентина терпеливо ждала Леву. Жене нужен муж. И точка. Лысый хотел убедить несчастную женщину, что Лева – вредитель. Нарушитель. Почти преступник. Но верная жена не поверила. Валентина ждала. И Лысый ждал. Весь народ ждал. Все замерли в ожидании. Как на вокзале. А капитан вдруг похолодел. Присущая Бронштейну невозмутимость неожиданно исчезла. Лева никогда ничего не боялся, его вообще трудно было чем-то испугать. А в эту минуту капитан неожиданно для себя понял, что такое настоящий страх. Он испытал мерзкое ощущение. Капитан случайно заметил труп. Самый настоящий и уже холодный. Температура явно ниже нормы. Он лежал посредине комнаты с вывернутыми ногами. Точнее, ноги были раскинуты в разные стороны, а носки повернуты вовнутрь. Жмурик нахально разлегся в центре всеобщего хаоса, пугая публику своей непосредственностью и неприкрытостью. Леонид Витальевич обрел душевный покой. И никто не склонился над его головой, умываясь слезами от понесенной утраты. Никто не оплакивал его. Не посыпал волосы пеплом. Не стенал. Даже не заметили кончины. Всем было наплевать. Свалка кипела и бурлила, переваливаясь из стороны в сторону. Она качалась, шаталась, размахивала руками и ногами, дергала разномастными головами, превратившись в живое существо, объединенное общим мотивом. Деньги стали причиной раздора, стержнем объединения интересов разных людей. Лева склонился над покойником. Закрыл старику мертвые глаза. Капитан простил Пономарева. Простил за все унижения. Это было давно. Сейчас все выглядело жестокой неправдой. Не было юного Левы. Не было противоречий между ним и командиром. Не было ничего. Осталась жесткая и неприглядная правда. Есть труп. Холодный и неприкаянный. Вполне безобидный, даже беззащитный. Его можно осквернить, а можно похоронить с почестями. Так лучше простить его. Необходимо отдать старика под защиту небесным силам. Пусть оберегают покой старого солдата. Лева вздохнул. Неловко пригладил седые космы на голове Леонида Витальевича. Взял автомат и громко крикнул, целясь в гущу свалки: «Отставить! По местам! Строиться!» Команда подействовала. Свалка распалась и выстроилась шеренгой, медленно потекла к выходу. Не потекла, просочилась. Совок повозился с замком, что-то щелкнуло, раз-другой, третий, и дверь открылась. На площадке стоял сам Лысый с автоматом. В маске с узкими прорезями для глаз. Но Лева все равно узнал его. Он узнал бы его даже в маскхалате. В одежде Деда Мороза. Лева абсолютно не боялся старого друга. В любой одежде друг остается другом, если, разумеется, он настоящий. Лева даже немножко обрадовался, увидев Лысого. Хорошо, что это был именно он, а не кто-то другой. Из-за спины Лысого выглядывала зареванная Валентина. Она с силой отшвырнула полковника и бросилась на шею Леве. Женщина что-то мычала, силясь сказать хотя бы слово, и не могла. Слезы мешали. Они стекали по ее пышным щекам и груди. Валентина приняла Леву на грудь, как стакан спирта после мороза. Лева вдохнул запах родных волос, и его сердце дрогнуло. Капитан не смог бы променять эту женщину ни на какую другую. Ему и не нужна была другая. С этой он сроднился. Стал единым существом. Разве этого мало?