Игорь Редин - Синий роман

Героиня этого повествования не выносила неизвестности, но исправно вынашивала её в течение всего срока беременности. Ничего не попишешь. Сквозняк.

Через девять месяцев в Сахаре выпал снег, и, в связи с тем, что там, навсегда покинув Антарктиду, поселились белые медведи, моржи и императорские пингвины, Нельсон Мандела, пребывая в некотором замешательстве, сказал: "Я в этом бардаке участия принимать не желаю!" и подал в отставку.

Сказалось пагубное влияние сквозняка на климатическую и политическую лохматость Африки. Всё.

Добрый вечер!

Что? – сквозняк, учрежденный в московском кафе и сдувший с политической арены Манделу, всё ещё царил в моей голове, превращая глобальные, но совершенно неважные мысли в лёгкий ветерок. Голова. А в ней лёгкий такой ветерок.

Добрый вечер, – повторил Владимир Познер. Телевизор (старенький, черно-белый, но работает исправно). Первый канал, – сегодня со мной в студии Жанна Агузарова.

Интересно мне знать, что она будет делать в вашей передаче?

Жанна будет петь, – ответил мне Познер, – на мой взгляд, она больше ни на что не годится.

На мой – тоже. Бесбашенная Агузарова меня интересует мало, поэтому я выключаю телевизор, звоню Борису (в Москве я больше никого не знаю) и приглашаю его в гости.

Мы сидели на кухне (на столе прямоугольное лето) и пили кофе. Непринуждённый монолог Бориса старой, но надёжной лодкой плавно плыл по рекам Карелии. Внезапно, его рассказ был прерван раскатом грома.

Хлынул ливень. Не тот предмет зарифмованных воздыханий поэта-мазохиста, а дождь, которого ждут изнурённые жарой люди и потом, ещё в течение нескольких дней обсуждают его, словно победу российской сборной по футболу на мировом первенстве. Хотя, ночной дождь – это всего лишь бесцельная трата эмоций, человек со связанными глазами, ворона с перебитым клювом (с крыльями всё в ажуре. Не ворона, а птеродактиль какой-то)…

А ты выйди на улицу, стань под дождь, – возразил я Борису, – и посмотрим на бесцельную трату эмоций человека со связанными ногами…

Не ногами, а глазами.

А как это?

Если бы я только знал, – пригубив для храбрости грамм сто чистого спирта, сказал мне психиатр, – я бы давно профессором психиатрии был, – после чего он, немного поразмыслив (над бренностью жизни?), спросил: – Что, неужели никаких изменений?

Ну, почему же никаких, доктор? Мне стало значительно хуже.

Мне кажется, что вы несколько не правы, потому что, глядя на вас…

Вы совершенно правы, – перебил я его, – Я буду прав лишь тогда, когда сам себе смогу сказать: "Я сошёл с ума".

В раскрытое окно влетел маленький и толстый Валера. Но, поскольку он надоел мне ещё до своего появления, то я, при помощи не очень чистого кухонного полотенца, выгнал его со своей кухни, словно назойливую муху.

Мука мне с этой мукой, – сказал Прошка.

Что, девать некуда?

Ага. Последний мешок десять лет назад открыла, – Прохор был пидаром в последней инстанции и уже давно не замечал, что он мужчина, – хочешь кофе?

Да.

Тогда пойди и сделай.

Дорогая, догорая, мы летим к воротам рая

Или ада. Я не знаю.

Харакири на живот –

Улетаю, исчезаю… (кубик льда в стакане тает)

Но вдогонку получаю

А ля Тайсон апперкот, – откуда и почему всплыл в моей голове этот экспромт, я не знаю, но кофе я себе сделал. И, причём, нехилый.

Время брить ноги, – сказал вдохновлённый поэтической тирадой Прохор и закрыл за собой сюрреалистическую дверь в ванную. На ней красовалась репродукция Дали. Названия я не знал.

Вместе со звуками падающей воды до меня донеслось:

"Эту песню запевает "Макинтош", "Макинтош", "Макинтош".

Эту фирму не загубишь, не убьёшь, не убьёшь, не убьёшь", – стон совокуплённого рекламой мужчины. Дурдом.

На слово "очко" у меня взгляд особый: скорее картёжный, нежели проктологический.

Прохор с очком в макинтоше вывел меня из себя. Я вышел и стал бродить по отогретым песней лета улицам простуженного города, в поисках чего-то очень мне необходимого, если не сказать: бесконечно дорого. Роса испарилась. Каланча выпрямилась. Гусары, немного покуролесив, оставили город в покое. Тишина… Маятник часов на местном Биг-Бене, отклонившись влево, застыл, казалось, навсегда. Я не торопился. Впервые в жизни мне некуда спешить…

У зла узла я не заметил и двадцатитомным булыжником (естественно, в Ваш огород) бросил свой взгляд в будущее. Ни веры, ни любви. Сплошная Надежда. Из будущего, сделав его настоящим, а спустя мгновение прошлым, вышла Елена. Мокрая от пота. Этим заинтересовался мой член. Такое впечатление, что это уже когда-то было. Было, что будет. Секундная стрелка на циферблате в обратную сторону. И мгновенно ожившая Хиросима. И Нагасаки на гребне заката.

Ко мне подошёл дядя Фрунзе и без намёка на вступление:

Вендетта – коварнейшая вещь. Особенно на Корсике. Дай ключи от спортзала.

Какие ключи?

Да вот эти, – его взгляд, материализовавшись, коснулся правого кармана моих брюк. Там зазвенело.

А когда отдашь? – с нотками школьного завхоза (или физрука) в голосе, спросил я.

Завтра утром.

С бутылкой.

Хорошо.

С полной бутылкой водки, – знаю я таких типов. Принесёт пустую тару, а потом доказывай, что ты не верблюд.

Я тебя понял.

Я не узрел узла у зла.

В центре спортзала стоял стол для пинг-понга. На нём среди баскетбольных мячей и свежих овощей, скакалок и аккуратно нарезанной сырокопчёной колбасы, всевозможных хула-хупов и, конечно же, водки с шампанским танцевала учительница китайского. Рубенс обзавидовался, и, не справившись с коварной подачей, направил шарик прямо в ткемали. Также на столе присутствовал шашлык, сациви и саперави. Во главе стола сидел голый дядя Фрунзе (из одежды на нём был только кинжал) и рассказывал своим гостям, что на Корсике вендетта – ничего коварней нет.

Пришёл Володя с членом через всю руку и под аккомпанемент “Shakatak” запел "Ой! То не вечер. То не вечер".

А как это – через всю руку-то?

А кто его знает. Ты лучше скажи мне, почему он всегда поёт одну и ту же песню?

Да просто она его возбуждает, как тебя “Panasonic”.

Вопросов больше не имею.

А между тем, дядя Фрунзе, всерьёз занятый проблемами вендетты по-корсикански, распылялся:

Пидарасы, – кого это он так невзлюбил, я не знал, но счёл своим долгом указать на орфографические погрешности в его лексиконе:

Педерасты.

Кто? Я? – потомок гордых горцев сначала находился в некотором недоумении, но потом пошёл на меня в атаку, словно Александр Матросов на амбразуру. Грудью, – Сам ты педерас.

т, – добавил я. Я за искусство в чистом виде.

…и когда на миг мне показалось, что, бредя по раскалённому асфальту – солнце, точно дятел по голове – тут-тук, тук-тук – я, почти заблудившись, нашёл что-то, не знаю что, но бесконечно дорогое, то, что долго и нудно искал, ты среди метафизических развалин мифического города находила меня (пьяного и злого. Я икал и плакал) и приводила в чувство. Меня в себя. Меня в меня. А город становился еще более загадочным, а значит более желанным. Но дверь закрыта.

Борис твой, когда пьяный, такой нудный, – сказала ты, – и спать не ложится, и уходить не хочет. Ни дать, ни взять – ялтинский тип.

А мне он нравятся, – я умиротворённо посмотрел на полную луну, – не доверяю я людям без недостатков.

Человек всю свою жизнь ищет дверь, как ему кажется, для того, чтобы с её помощью войти в загадочный и неведомый, но обязательно добрый мир, а на самом деле, найдя и открыв её, он получает квалифицированный пинок под зад и вылетает из жизни через предмет её исканий. И я благодарен тебе за то, что ты не давала мне найти то, что я искал в этом городе вечного лета. Странно. Почему в городе моего подсознания постоянно светит солнце? Ведь я люблю дождь. Кто знает, быть может, я искал именно её – дверь – открытую в "пошёл нахуй" морскую раковину, одиноко лежащую на мокром прибрежном песке.

Пока я пробирался сквозь вышеозначенные дебри с синими почками шизофрении на ветвях вечнозелёного древа познания добра и зла, Борис успел сгонять за водкой. Что-то подсказывало ему, что сделать это необходимо. Мы выпили. Закурили. Радио сообщило нам об аномалии, присущей московским окнам: в них постоянно горит свет, и все попытки выключить его терпят крах. Он негасим.

Поросёнок из мыла, стоя под монитором моего компьютера, досадовал на то, что его не используют по прямому назначению. Его предназначение навсегда останется загадкой. И не только для меня.

В затопленном подвальном помещении унитаза, словно дорогая жемчужина, блестел пятак. Примета: деньги к деньгам. Вот уже почти двадцать лет я поднимаю найденную мелочь, и это всегда предупреждает меня о грядущем бремени финансового благополучия. Мелочь, а приятно. Чтобы пятак не мозолил мне глаза и не теребил душу, я решил: "а насрать"…

…что и сделал. Сделал. Смыл. Посмотрел. Блестит зараза. Ну, в самом деле, не лезть же рукой туда, куда только что нагадил.