Алиса Клевер - Закрытая книга

– Я могу вам чем-то помочь? – спросила медсестра на приеме.

– Мне нужно… поговорить с месье Робеном, – пробормотала я, моля, чтобы мои щеки сохранили натуральный цвет, насколько возможно. – Есть кое-какие вопросы. Он здесь?

– Сейчас узнаю, – кивнула медсестра и подняла телефонную трубку на длинном черном проводе. Я отвернулась от нее главным образом для того, чтобы не показывать свое дурацкое смущение и волнение. Если я собираюсь врать, нужно научиться делать это более убедительно. Что за вопросы я задам, если медсестра сейчас найдет месье Робена? Почему он всеми силами пытается отказаться оперировать мою мать? Я уже спрашивала его об этом. Он уже не ответил. Вместо этого он провел со мной ночь. Этот сценарий устраивает меня более чем. Кто сказал, что роман на одну ночь не может продлиться две ночи?

– У него занято, – сообщила мне медсестра. – Если хотите, можете подождать.

– Да, конечно! – кивнула я и присела на один из свободных стульев. Приемная не была перегружена людьми, и каждый из присутствующих будто старался мысленно отгородиться от остальных. VIP-клиенты наверняка имели возможность заходить с какого-нибудь другого входа и сидеть в какой-нибудь персональной приемной, но для этого ты должна быть как минимум Анджелина. Все остальные приравнивались к простым смертным. Простота в клинике пластической хирургии начинается с суммы в десятки тысяч евро.

Клиентура была на удивление молодой, большая часть людей тут не столько хотела вернуть утраченное, сколько улучшить комплект, выданный природой. Чтобы отвлечься, я принялась гадать, что именно из присутствующих пытается улучшить. Носы, уши, недостаточно большая грудь. Пара липосакций – тут не было никаких сомнений. Интересно, что они предположили бы насчет меня? Одна девушка, яркая, запоминающаяся брюнетка с длинными вьющимися волосами цвета вороного крыла, окинула меня таким взглядом, словно считала, что во мне нужно поменять все. Но даже и это не поможет.

Неприятное высокомерие!

Такие красотки, с идеальными фигурами, с ровным загаром, прекрасно ложащимся на темную от природы кожу, возмущали меня одним своим существованием. Что это возмутительное существо может хотеть изменить в себе? Что дает пищу ее неуверенности в себе? Ведь что-то нужно этой стройной темноглазой принцессе, раз она пришла сюда. Может быть, подрезать ноги? Может, они мешают ей, слишком сложно с такими ездить на метро? Может быть, прекрасные груди, которые эта Шахерезада так умело упаковала в декольте – уже результат работы талантливого хирурга, в чьих руках ты так хочешь оказаться? Может быть, Шахерезада пришла на регулярное техническое обслуживание? Замену силикона?

Ты злая, Дарья Владимировна.

– Может быть, вы оставите месье Робену сообщение? – спросила меня девушка за стойкой. – Он уехал в другую больницу, возможно, он пробудет на операции до самого вечера.

– Спасибо, ничего не надо, – помотала я головой, с трудом скрывая разочарование. Да, я забыла, что, помимо того, чтобы гипнотизировать меня загадочным взглядом, Андре нужно резать людей. Господи, сколько же человек, оказывается, думает, что убавлением чего-то в одном месте или добавлением в другом они смогут сделать свою жизнь лучше. Моя мама хотя бы имеет железный аргумент. Она – актриса, выцарапывающая себе место под электрическим солнцем, под лучами ослепляющих софитов на съемочной площадке. Шахерезада проводила меня неодобрительным взглядом, наверняка осудив во мне все – и водолазку, и голубые джинсы со следами от разбрызганного кофе, и разношенные кроссовки. Наплевательское отношение к внешности в приемной клиники пластической хирургии, наверное, было равносильно убийству.

Мне стало легче, как только я попала на улицу. Тут, в шуме и суете улиц, я знала точно, что нет ни одного шанса натолкнуться на Андре. Немного легче дышать, когда твои глаза не ищут его фигуру в каждом встречном-поперечном. Андре на операции. Он будет оперировать до самого вечера. Не подвергает ли он опасности человека на столе, оперируя после такой бурной ночи, бессонной, наполненной острыми, как скальпель, чувствами. Я остановилась на углу какой-то улицы и купила себе круассан с ванильным кремом. Откусила его – вкуснота, и невозможно понять, чем именно отличается этот круассан от миллиона тех, что выпекают по всему миру. Наверное, в этот кладут немножечко Парижа.

Я попыталась представить – и, к моему удивлению, это получилось у меня довольно легко, – как Андре стоит над обездвиженным человеком, добровольно потерявшим сознание, как в его руке поблескивает хищным стальным блеском скальпель. Я бы никогда не смогла разрезать человеческую плоть, даже если бы это было нужно для спасения. Я потянула рукава водолазки. Слишком жарко, к тому же весь день мне хотелось увидеть доказательство того, что вчерашняя ночь не сон, не плод моего больного воображения, не сумасшествие, результатом которого стало появление в моей жизни призрака с пристальным взглядом и стальной хваткой умелых рук.

Я с интересом посмотрела на темные следы страсти. Наслаждение и боль. Они странным образом сплелись в один узел, не развязать. Андре, без сомнения, может быть жестоким. Врачи, особенно хирурги, должны обладать низким уровнем сострадания, они не должны воспринимать чужую боль как свою, иначе они не смогут делать то, что они делают. Значит, Андре видит мир по-другому. Он бы не приволок умирающего бездомного кота в дом, не стал бы носиться с ним как с писаной торбой. Он прошел бы мимо, и не потому, что он – плохой человек, а потому, что он не чувствует чужую боль как свою собственную.

Интересно, что вообще он чувствует?

Слишком много интереса к человеку, которого необходимо забыть. Я добралась до отеля, шатаясь от усталости. Комната встретила меня неожиданной чистотой и уже знакомым ароматом освежителя, который уничтожил все, что оставалось тут от прошлой ночи. Идеально застеленная постель. Что подумала горничная, заменяя смятые простыни на новые? Подумала ли она хоть что-то или в таких местах это становится своего рода нормой? Люди раскрываются во всей своей наготе, воплощая в жизнь фантазии, скрытые за плотными занавесями бездушных комнат отелей. Горничным остаются лишь следствия.

Я прошлась по комнате, прислушиваясь к тишине, затем зашла в ванную комнату и включила воду. Долго сидела, держа ладони под теплыми струями, было в этом что-то, что всегда успокаивало меня. Я решила позвонить Шурочке, маминой подруге/гримеру/доверенному лицу, потому что Шурочка всегда была добра ко мне и выслушивала меня с любыми глупыми проблемами. Она была намного старше меня и не пыталась молодиться, но почему-то нам совсем не мешала разница в возрасте. Шурочка была самой близкой к образу лучшей подруги, что у меня была. Кто-то, кто по-настоящему хорошо понимал меня, лучше, чем моя мама, лучше, чем любая из моих школьных, а потом институтских подруг. Чтобы понять меня, нужно было знать маму.