Адель Паркс - Мужей много не бывает

— Вчера вечером опять допоздна болтала с Амели по телефону? — спрашивает он.

Я киваю.

— С Амели, а потом с Лаурой.

— И как они?

— Амели немного грустная. Вчера был день рождения Бена. Ему исполнилось бы тридцать восемь.

— Бедная Амели. Она держится молодцом.

— Да, это точно. Она выдержала Рождество, дни рождения детей, собственный день рождения. Все это так печально. После смерти Бена праздники стали для нее самыми тоскливыми днями в году, которые не знаешь, как и пережить. И легче ей не становится.

Я встретила Амели шесть лет назад, когда устроилась на работу в Ричмондский репертуарный театр — на должность уборщицы и подсобного рабочего (принеси, подай, отойди, не мешай). В то время в голове у меня смутно брезжила мысль о том, что мне, возможно, стоит «податься в театр»: например, освоить профессию гримера или сценографа. Бен был драматургом, а Амели в тот сезон продюсировала одну из его пьес. Скоро я поняла, что Амели — прирожденный боец. Она только что родила Дэйви, но занималась всем, начиная с продажи билетов и заканчивая разрешением творческих разногласий между актерами. Даже, засучив рукава, красила декорации — плечом к плечу со мной. Немалой частью своего успеха Бен был обязан способностям и самоотверженному труду Амели.

Амели принадлежит к тому типу людей, кто мужественно и с улыбкой встречает несправедливые и порой жестокие сюрпризы, подбрасываемые нам жизнью. В моем характере такая невозмутимая несгибаемость представлена лишь в зачаточной стадии. Я отнюдь не скромница-фиалка, но я так и не научилась грудью встречать жизненные трудности. Когда на моем пути возникают какие-либо проблемы или даже просто неудобства, я стараюсь не обращать на них внимания. Я знаю, что это показатель моей незрелости. Я заполняю свою жизнь беспокойством о каких-то несущественных вещах — вовсе не о тех, о каких следовало бы беспокоиться. Я убегаю, уклоняюсь и прячусь от суровой действительности. В свое время я просто ненавидела вручать начальству заявление об уходе, как бы часто я это ни проделывала. В большинстве случаев я прибегала к самому безболезненному способу — уходя с работы в пятницу вечером, я посылала электронное письмо, и ни меня, ни моего дырокола там больше никто не видел. Я также выставляла себя тряпкой в тех случаях, когда нужно было дать от ворот поворот очередному дружку. Мне легче было не отвечать на звонки, не приходить на свидания и оставлять на лестничной площадке букеты цветов, чем просто сказать кому-нибудь, что он мне больше не нравится и я не хочу его видеть.

Если сравнить Амели с совой, то я тогда страус, а моя подруга Лаура — лебедь. Сама она вам скажет, что она утка, потому что у нее заниженная самооценка. Но она лебедь.

Амели моя лучшая подруга, но я удивилась, когда она всего через несколько месяцев после гибели Бена пришла на мою свадьбу. Весь день всякий раз, когда я встречалась с ней глазами, меня пронзало чувство вины. Мне казалось, что это легкомысленно с моей стороны — быть красивой и счастливой в присутствии Амели, которая под прикрытием широкополой красной шляпы была серой от горя. Если бы я оказалась на ее месте, я бы не то что не могла выйти из дому — я была бы не в силах отойти от коробки с салфетками и еще большей коробки с транквилизаторами. Но Амели пришла на свадьбу и все время, пока там была, являла собой образец невообразимого достоинства, мужества и спокойствия. Она воплощает собой современный эквивалент британского воинского духа. Я перед ней преклоняюсь.

— Со временем ей станет легче, — говорит Филип и целует меня в макушку.

— А Лаура встретит мужчину своей мечты — такого, чтобы по уши в нее влюбился?

— Определенно, — улыбается Фил.

Я люблю его спокойную, уверенную речь. Когда я разговариваю с Амели, я не могу представить себе, чтобы ее горе утихло; и мне так же трудно представить себе мужчину, который составил бы с Лаурой счастливую пару, — начать хотя бы с того, что она никуда не ходит и никого не видит. Но когда я говорю с Филипом, я искренне верю в то, что в жизни подруг все наладится.

Мы с Филом не совсем похожи, но мы хорошо дополняем друг друга. Его напористость разбавляет мою бесхребетность. Его целеустремленность и трудолюбие заставили меня прекратить бесцельные блуждания — а ведь существовала серьезная опасность того, что я буду продолжать их до бесконечности. Моя общительность компенсирует его самоуглубленность и скромность. Мой хороший вкус в одежде спас его от того, чтобы его заклеймили старомодным болваном. А он, в свою очередь, идеально варит кофе.

— Что будешь сегодня делать?

— Сначала встречусь с Лаурой, выпьем где-нибудь кофе. Потом, может быть, схожу в спортзал. Еще я подумываю о том, чтобы разобрать зимние вещи. Упакую то, что потом нужно будет отвезти в благотворительный фонд, и попытаюсь решить, что мне надо купить на лето. — Я стараюсь выдерживать деловитый тон, несмотря на то что все мои сегодняшние дела можно описать двумя словами: «слоняться» и «валяться». Тактичности Филипа с избытком хватает на то, чтобы не замечать моей праздности — или, по крайней мере, не комментировать ее.

— Звучит неплохо. Я пойду побреюсь.

— Поцелуй меня, — требую я.

— Я тебя оцарапаю, — предупреждает он.

— Ничего страшного.

Он целует меня, и я понимаю, что я — самая счастливая женщина на земле.

Сегодня утром, как и почти каждое утро, я встала приблизительно на два часа раньше, чем проснулась. Пренебрежение Эдди ко сну прямо пропорционально моей в нем потребности. Я действую в зомбиподобном состоянии. Я могу петь, читать наизусть детские стихи, отбиваться от непрекращающегося града вопросов, каждый из которых начинается со слова «почему», — и все же, по большому счету, не бодрствовать.

Я занимаюсь Эдди в его или моей спальне по крайней мере до шести утра — времени, когда включают детское телевидение, — а потом запускаю его в гостиную, словно ракету в космическое пространство. Оставив его наедине с пультом дистанционного управления (освоен в возрасте двух лет), я снова засыпаю, но моя дрема часто прерывается — я слышу, как Эдди переключается с «Нодди» на «Черепашек-ниндзя». Он топочет ногами и желает смерти какому-то воображаемому мультипликационному злодею, а я молюсь о том, чтобы Господь сделал потолще стены в моем доме. Толстые стены, естественно, не приведут к тому, что мой сын станет выказывать меньше преступных наклонностей, — но я, по крайней мере, буду меньше знать о них.

В семь я тащу себя в душ. Вода ледяная, и я непроизвольно вскрикиваю.