Иль Фарг. Невестка Эмира - Ульяна Соболева

который всегда говорил тебе: «Ты – жалкий урод, ты никому не нужен. Ты настолько омерзителен, что ни одна женщина без содрогания не посмотрит на тебя, не коснется тебя, не захочет тебя бесплатно. Приготовь большие деньги, чтобы платить за удовольствие для твоего омерзительного, обгорелого отростка».

И вечная боль. Всегда и везде. Внутри и снаружи. Я сросся с ней, я привык к ней. Боль от ожогов, боль во всем теле, кошмары, бессонница, галлюцинации, страхи и панические атаки. Набор всех атрибутов сумасшедшего. И никаких врачей. Зачем? К ним ходят те, кто хотят избавиться от боли. Я же со своей породнился. И без нее ощущал себя непривычно… Я любил быть зверем. Всегда и со всеми.

И только одна смогла снять с тебя звериную шкуру, только одна заставила тебя чувствовать, ощущать, вдыхать аромат радости, счастья, любви.

Но вот он – монстр, ведет плечами, хрустит костями и выпрямляется, вот он – замерзающий, коченеющий зомби с дырками вместо глаз и с дырой вместо сердца. Он вернулся. Он смеется над тобой жалким, как склизкий червяк. Ты ведь не послушал его, ты вышел на свет, вылез с риском снова сгореть и получил по заслугам. На, жри. Ощущай, как дымится твоя кожа, как вздуваются вены. Никакой нежности, Ахмад. Никакой сладости для тебя. Только горечь и боль, только страдания и смерть. Вот чего ты достоин. Давай, впускай монстра и дай ему волю. Пусть жрет всех вокруг себя, пусти его по следу. Пусть найдет ее и уничтожит, пусть причинит ей столько же страданий, сколько она сейчас причинила тебе.

Я был счастлив в своей жизни очень мало. Только в детстве. И то я смутно его помнил. Когда нечто чудовищное перечеркивает твою жизнь на до и после, тяжело вспоминать о радости и о счастье, тяжело вспоминать нежные руки матери, когда помнишь их окровавленными, сломанными, вывернутыми неестественно в стороны. Ее лицо с улыбкой, если в последний раз ты видел его все в кровоподтёках с заплывшими глазами и разорванным ртом.

А потом вдруг впервые ощутить вот этот проблеск и желание улыбнуться. Впервые посмотреть на жизнь и не почувствовать запах смерти. Это еще не счастье. Но это слабая вера в то, что… может быть. Вдруг. Когда-нибудь. Я и Аллаена. Черт… Аллаена. Мое персональное проклятие, такое нежное, светлое, невесомое. Я смотрел на нее и… и понимал, что я все же живой, что человек может начать улыбаться, что в этой жизни еще осталось место празднику.

Она мне снилась по ночам. По-другому. Без ненависти. Как будто мы обычные люди. Как будто мы муж и жена, и мы вместе счастливы. Я иду с ней по супермаркету, мы покупаем фрукты, или мы вместе в кинотеатре, или я ем вместе с ней мороженное, и с нами мои дочки, и они называют ее мама.

Я просыпаюсь, ожидаю, что тьма поглотит меня… а ее нет. Мне не темно. Потому что там, за стенкой есть ОНА.

Куда они могли поехать? Если на границе не было, если в самолет не садились. Куда? Черт их раздери?

Рамиль… сукин ты сын, змея, пригретая в моем доме, куда ты увез мою женщину? И вдруг полосует словно по нервам осознанием. Они не уехали. Они не были на границе. Они здесь! Он повез ее в наш отель. В один из наших отелей.

Выскочил из комнаты, в машину, сам за руль. За долгие годы, что меня возил водитель. Бешено вдавил педаль газа и сорвался с места.

Несся на адской скорости. Плевать на все. Перед глазами пелена, и ладони зудят, впиваясь в руль. Влетел в холл, растолкал людей, на ресепшене впился в глотку администратору.

– Где Рамиль?

– Номер двести восемьдесят три.

– Ключи!

– Вот!

Тыкает мне в руки карточку, и я, толкая его в сторону, лечу к лифту. Хаотично в кнопки, второй этаж. По коридору, к номеру. Дверь ногой нараспашку и… они на полу. Она кричит, сдавленно, глухо, дергается под ним, ее пальцы буквально разрывают его рубашку, и я с диким осатанением хватаю Рамиля за плечо и за волосы и швыряю в сторону. Мгновения, чтобы понять – это не любовная схватка. Ее лицо залито слезами, на щеке кровоподтек.

– Папааааа! – орет Рамиль, – Это она! Это все она! Она подговорила меня! Она… она!

Иду на него. Удар кулаком в живот. Потом хриплю ему в ухо.

– Ты сделаешь это сам!

Пистолет ему в пальцы.

– Сейчас ты сделаешь это сам, пока не опозорился, и я не казнил тебя прилюдно.

– Нееет! – рыдает и падает на колени, – Не надо… прошу! Это она!

ОНА отползает в сторону и вся трясется, сжимая порванное платье на груди. Всхлипывает, задыхается.

– Сам, или это сделаю я!

Рамиль знает негласные законы нашей семьи – тот, кто принес позор, смывает его собственной кровью. Уходит сам по доброй воле, и тогда его хоронят со всеми почестями. Либо… либо это казнь при всех, и забвение навсегда. Прах в сточной канаве, и ни одного упоминания имени в летописи семьи.

– Сам…

Хрипит и берет из моих рук пистолет. А потом вдруг резко направляет на НЕЕ и нажимает на курок…

В ту ночь, когда… когда она танцевала для меня, я не спал. Я не мог уснуть. Помню, как подорвался с постели и пошел к ней. Отворил дверь своим ключом, тихо прокрался к кровати и жадно смотрел. Я не знал, почему она вдруг отдалась мне с таким жаром… и это имело почему-то огромное значение, настолько огромное, что я не мог уснуть. Со мной происходило нечто странное, не поддающееся моему пониманию. Нечто незнакомое, дикое, неестественное для меня. Никогда еще женщина не притягивала меня настолько сильно. Да и не было у меня никогда отношений с обычной женщиной. Шлюхи и жены. Первые притворялись за деньги, вторые даже не трудились притворяться. Они меня ненавидели. Я приходил к ним раз в месяц или два. На этом все и заканчивалось. Я даже не помнил, как выглядят их тела, есть ли у них родинки, как пахнут их волосы. А с ней… оооо, с ней я выучил наизусть каждый изгиб, каждую веснушку, аромат каждого уголка. А сейчас с каждым стоном этой девчонки, с каждым ее вздохом, с каждым движением глаз я словно пьянел, я словно погружался в безумие. Я ощущал, как меня обволакивает паутиной. Не тонкой, а толстой, как проволока, ее витки