Джессика Марч - Соблазн

– Дорогая моя, – сказала жена Главного, когда Энн рухнула на один из стульев. – Может, я принесу вам стакан воды? Вы так побледнели. Или немного шнапса?..

Увидев шанс остаться на минуту одной, Энн сказала:

– Да, я бы выпила немного воды, – а затем торопливо добавила: – Я чувствую себя вообще-то хорошо. Если я кажусь бледной, то это, вероятно, оттого, что мне нужно поправить свою косметику.

Жена Главного неопределенно посмотрела на нее, прежде чем отправиться в альков за водой.

Энн передвинулась на другой стул, возле дальнего угла зеркала, и вытащила из сумочки компакт-пудру, помаду и расческу. Она положила их перед собой на мраморный выступ, затем глянула через плечо, чтобы убедиться, что ее хозяйка еще не возвращается. И тогда ее рука метнулась назад в сумочку и схватила флакончик с пилюлями. Дрожащими пальцами она стала отвинчивать пробку. Казалось, это заняло у нее целую вечность. Внезапно пробка вылетела, и пилюли рассыпались по мрамору. Энн торопливо принялась их собирать.

– А вам известно, что могла бы сделать с ними секретная служба моего мужа?

Голос, раздавшийся за ее плечом, показался громким, как пушечный выстрел. Подняв глаза, Энн увидела отражение жены Главного в зеркале, она стояла прямо за ней, и ее взгляд показывал на зеленые горошинки, раскатившиеся по мрамору.

– Я… Да я не… – Энн что-то пыталась объяснить, убедить ее, что все в порядке, но слова застыли во рту. Ящик Пандоры, набитый самыми неприятными вещами, маячил у нее в сознании. Теперь шансы Хэла снизились до нуля, ведь так? Он никогда не простит ей этого. Да и она никогда не простит сама себя. В серебряном окне с их отражениями глаза Энн встретились с глазами русской, пытаясь прочесть в них ее намерения.

– Зачем? – без обиняков спросила жена Главного.

– И вы еще спрашиваете – именно вы? Неужели вам не кажется иногда, что вы больше не вынесете ни минуты? Необходимость… быть всем, чего он от тебя ждет, всем, что мир от тебя ждет…

Последовало долгое молчание. Затем отражение в зеркале кивнуло Энн, и женщина присела рядом с ней.

– А ваш муж знает?

Энн повернулась к ней.

– Он не знает, насколько далеко это зашло. Мы ведь должны казаться им сильными, правда? – Слезы появились в уголках ее глаз. Она опустила взгляд, пряча свою слабость.

Русская женщина протянула руку и накрыла ее ладонь своей.

– Я никому не скажу об этом, – сказала она. – Можете мне поверить.

Энн подняла на нее глаза, пораженная ее жестом.

– Но взамен вы должны мне тоже кое-что пообещать, – продолжала жена Главного. – Что вы что-нибудь предпримете для решения этой проблемы, что постараетесь избавиться от этого… пристрастия.

Энн поглядела на пилюли, больше, чем когда-либо, желая проглотить одну.

– Мне кажется, мы можем стать подругами, вы и я, – продолжала жена Главного. – И возможно, когда-нибудь мы даже сумеем изменить то положение, о котором вы говорили. И будет ужасно жаль, если мы не получим такой возможности…

Энн кивнула, все еще не веря себе и не решаясь ничего сказать.

– Могу ли я получить от вас такое обещание? – настойчиво повторила вопрос русская.

В следующий момент Энн смела пилюли в ладонь. Посмотрев в глаза жене Главного, она поднялась и направилась в одну из кабинок, швырнула их в унитаз и смыла водой.

– Я даю вам свое слово, – сказала Энн, когда вернулась.

– Так. Может, мы пойдем назад?..

– Оставьте меня на минутку одну… прошу вас.

– Как пожелаете, – сказала жена Главного. Она повернулась, чтобы уходить, а затем остановилась. Внезапно она обняла Энн за плечи и крепко прижала, будто хотела поделиться своей собственной силой с той, кто в этом нуждалась.

А потом Энн осталась одна – со всей той правдой, отрицать которую она уже больше не могла. Где-то на полпути она утратила имевшуюся у нее возможность выбора. Она стала опасной для себя и для Хэла.

Уставшая от шарад и претензий, жена сенатора глядела на свое отражение и видела себя как бы глазами властной незнакомки, которая только что провозгласила себя ее подругой. Да, что-то нужно с этим делать.

– Я даю вам свое слово, – сказала она еще раз, прошептав это теперь женщине, отражавшейся в зеркале.

И она знала единственный способ – и единственное место, – где она сможет сдержать свое обещание.

Снаружи Оазис напоминал загородный клуб либо какое другое подобное место отдыха. Расположившиеся между иссиня-черных гор Нью-Мексико, его невысокие, растянувшиеся в ширину здания, построенные из необожженного кирпича в испанском стиле, утопали в местных дикорастущих цветах и были окружены заботливо ухоженными лужайками, на которых пестрели скамейки и столы для пикников.

А внутри поместилась тысяча сердечных надломов и вдребезги разлетевшихся жизней – и Стиви Найт делила их вместе с несчастными.

Сейчас Оазис затих. И персонал, и «путницы», как Стиви их называла – она ненавидела слово «пациенты», – спали, а она осталась одна в кабинете. Это была уютная комната, декорированная в теплом, располагающем стиле американского Юго-запада, с каменным камином и ковром «наваха», лежащим на полу из широких досок. В дневное время широкая оконная рама заключала в себе картину из рыжевато-золотистых гор и лазурного неба.

Но теперь, в темные предрассветные часы ее кабинет казался холодным и одиноким. Лунный луч падал на ряды фотографий, покрывавших стену, – кино– и телезвезды, управляющие корпораций, популярные обозреватели газет, занимающиеся всем чем угодно, от политических комментариев до сплетен, и даже одна из крупнейших в мире оперных звезд, не говоря уж про множество простых домашних хозяек и матерей семейств, – каждая фотография, подписанная для Стиви с сердечным посланием, выражала благодарность и признательность. За спиной у всех «путниц» лежали две общих для них вещи: они все до этого находились в отчаянном положении, им пришлось буквально драться за свою жизнь; все они были женщинами. В Оазис они являются со своими проблемами, а уезжают отсюда здоровыми. Вновь и вновь Стиви встречалась с отчаяньем и превращала его в надежду, сажая семена новых начинаний в пепел поражения. Более пятнадцати лет, с тех пор как она прошла через пламя собственной беспокойной юности, из уст в уста распространялась слава Стиви, и она становилась живой легендой, все считали ее просто волшебницей.

По вот сегодня она сидела в темном кабинете в одиночестве. Стиви знала, что если бы она была волшебницей, если бы имела такую силу, то уж обязательно воспользовалась ею ради себя самой – вернула бы любовь, что ускользнула от нее, не оставив надежды, – и к черту все, будь что будет. Но вместо этого все, что осталось в памяти, – это его последнее, Горькое и сладкое объятие да пустое эхо его последнего «прости».