Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

И ножницы, раскрывшись, по коже черканули случайно.

Оставили едва заметную белесую нитку у ключицы.

Не заметить, если не знать.

Кирилл знает, и склоняется, касаясь губами, поднимается осторожно выше, прокладывая дорожку касаний до уха, добирается до уголка губ.

Легко.

Слишком бережно.

Как хрустальную вазу, но я не ваза.

Я живая, я хочу… тянусь к твердым губам, перекидываю через него ногу, потому что только так правильно, помогаю стянуть футболку.

Падаю ему на грудь, когда он откидывается назад, увлекая за собой.

И где-то там, под нами, лишь обиженно шелестят давно забытые бумаги…

Колеса стучат мерно, выводят вечную песню железных дорог, плавно покачивая вагоны и убаюкивая, и потрескивающий им в такт динамик, что оглашает полустанки, лишь дополняет картину.

Завершает последним штрихом.

— Да-ша, а Шипелово потому что шипит? — Яна по сидению от окна ко мне перебирается на коленках, обвивает привычно шею руками и в лицо, свисая, заглядывает.

— Да, — я покорно соглашаюсь.

Сдаюсь на тысяче первом вопросе, а сидящий напротив Эльвин поднимает взор от телефона и, вынимая один наушник, подло скалится:

— Значит, Бобровка потому что там бобры, Даха?

В серых любопытных глазах вспыхивает интерес, и белокурая голова, увенчанная совсем не девчачьей банданой с кислотно-зелеными черепами, поворачивается обратно ко мне.

Мало.

Эль в «Зажигалке» огреб все же мало.

— Конечно, Элечка, и твоя деревня дураков идет по тому же принципу.

Парировать первый дурак на деревне не успевает: динамик, разражаясь шипением, объявляет очередную остановку.

Веселая горячка.

— Да-а-аш, а кто такая горячка?

— Тетя, — ответ, опережая и всхлипывая, булькает Эль, сползает по сидению, и ноги, что закинуты на мое сидение, упираются в спинку, — веселая и белая.

— А можно мы Черную так и назовем? — Ян, вытащив все же черного щенка из корзины, почесывает его за ухом, смотрит вопросительно.

— Белой горячкой? — Эльвин ржет в открытую.

Секунду.

На второй приходит боль.

Болезненный стон, что вырывается тихим свистом сквозь стиснутые зубы. Он заставляет опомниться, напоминает, что под свободно болтающейся футболкой с «Арией» тугая повязка и три сломанных ребра.

Худоба.

А под черными очками жуткие фингалы.

При виде последних я вздрогнула, а Эль криво улыбнулся, смерил ответным изучающим взглядом и, надвинув обратно очки, хрипло объявил, что мы с ним охрененная холерная парочка с гиппократовыми лицами.

И от восковой бледности ходячей холеры я сусликов отвлекаю, отдаю свой телефон и любимое «Простоквашино» включаю.

— Ты так и не сказал почему…

— А ты не рассказала, откуда царапины на шее и по каким личным обстоятельствам практика у тебя вдруг оказывается закрытой досрочно.

Мы говорим приглушенно, бодаемся взглядами, сверлим, но мы похожи, в том числе и упрямством…

— Ты ведь не уйдешь? — Эль спрашивает напряженно.

В десяточку.

И первой взгляд отвожу я.

— Дашка…

— Я не могу, — я говорю торопливо, отворачиваюсь к окну.

Смотрю на мелькающие за окном столбы с натянутыми нитями проводов, деревья. Они сливаются в зеленую линию, смазываются.

— Я виноват за «Зажигалку», — Эль, выдержав трагическую паузу, бубнит через силу, пихает едва ощутимо мыском кеда в бедро, и, когда я поворачиваюсь к нему, он сам смотрит в противоположное окно, — я… осознал.

Он сглатывает, хмурится, и длинные пальцы сжимаются в кулак.

— Если бы не вы, я б… — он кидает быстрый взгляд на увлеченных сусликов, договаривает завуалированно, — я б закончил встречей с Хароном. Спасибо и прости.

Эль замолкает, и спустя вечность уже я пинаю его в бедро ногой, кои разместила на его сидении, предлагаю:

— Сойдемся на том, что мне просто было б скучно без тебя?

Он смотрит внимательно.

И на словах мы сойдемся.

Завуалируем взаимную тревогу, не скажем, что для него я швестер, а он считается за брата, не признаемся.

— Я заступился за какую-то идиотку на входе, они обиделись и запомнили. Мне в голову не могло прийти, что идиотка номер два, Софка-София, додумается позвонить тебе.

— Ты знаешь Черного лиса?

Два слова на ассоциации всплывают сами, вырываются наобум, а Эль замолкает, трет подбородок, перебирая в памяти, и головой в итоге качает отрицательно:

— Нет, и даже не слышал.

— Он тогда и там назначил встречу Ки… Красавчику, — на вопросительный взгляд я отвечаю, и удивление напополам с волнением мелькают в очах Эля.

— Не лучшее место, — он задумчиво растягивает слова. — А твои как… отреагировали?

Эльвин перескакивает быстро, привычно для нашей манеры общения, и вопрос понятен. Непонятно, что отвечать, поэтому я лишь смотрю в его глаза.

Вижу вечер понедельника.

Поздний вечер и включенный в гостиной торшер.

Мама, забравшись как всегда с ногами, в плетенном кресле читает Агату Кристи.

Одну страницу полчаса.

И я подкрадываюсь сзади, обнимаю со спины и, заглядывая в книгу с черными ровными строчками на пожелтевшей старой бумаге, жалобно произношу:

— Пароход «Гоголь» вышел из Самары!

— Пароход «Гоголь» подходит к пристани, — мама, помолчав, все же отвечает кодовой, понятной только нам, фразой, откладывает книгу на колени и с тяжелым вздохом накрывает мои руки своими, чтобы повернуть голову и спросить с укором. — Почему ты мне ничего не рассказала, Данька?

Под ее пытливым взглядом я жмурюсь до боли, но слезы все равно вырываются, скатываются по щекам… и в двадцать лет никто на коленках у мамы не сидит, поэтому она обещает клятвенно никому не рассказывать о подобном непотребстве.

А я обещаю ей больше не врать.

Говорить только правду и ничего кроме правды, поэтому и на осторожный вопрос о Кирилле я отвечаю правдой:

— Я люблю его, мам. И… боюсь.

Боюсь потерять, надоесть, утомить.

Мама с па мой наглядный пример, сообщающийся сосуд и чистая диффузия. Они поддерживают друг друга, дают советы и помогают.

Взаимная отдача.

А что я могу дать Лаврову?

Он ведь старше, умнее и опытнее. Это он меня всегда поддерживал, помогал и давал советы, а я… я детский сад и ходячее недоразумение, как не единожды он мне сам насмешливо объявлял.

— Что, если он тоже устанет? — я отстраняюсь и в мамины зеленоватые глаза с золотыми прожилками заглядываю.

А она улыбается, щурится знакомо и близоруко и слезы, коими я залила ей всю шею, с моего лица стирает, произносит с непонятной нежностью и мягкостью:

— Не устанет, у него взгляд, обращенный на тебя, слишком… выразительный. И ты ему тоже многое даешь, пусть пока сама того и не понимаешь.

— Ты про постель? — я подозрительно шмыгаю носом, бубню, собираясь возмущаться и заливаться краской.

— Нет, — мама смеется хрустально.

Как умеет только она.

И на ее смех выглядывает па, удивляется с типичной мужской непонятливостью чего мы сидим в темноте и компанию на ночное чаепитие требует…

— Даха… — Эль зовет сердито.

Пинает уже ощутимо и, кажется, не в первый раз, заставляя вздрогнуть и в вагон пригородной электрички мыслями вернуться.

— Элечка… — я шиплю ему в тон и ногу демонстративно потираю.

— Не ври, не верю, — он бесчувственно хмыкает, ворчит обиженно, — не хочешь отвечать, не отвечай, взглядом-то чего жечь?

— Я не жгу…

Я слышу, что следующая остановка наша, и задремавших сусликов пора будить, заканчивать слишком сложные разговоры. Я не готова к ним.

Я не хочу отвечать на каверзные вопросы, решать жизненно важные дилеммы и думать о будущем.

Не сегодня.

И, наверное, не завтра.

Потом — мое любимое слово, а Скарлетт О’Хара — мой пожизненный кумир. Мне проще улыбнуться, рассмеяться тихо первый раз за последние дни, когда Ян гордо притаскивает и вручает мне охапку желтого донника.