Кэтрин Куксон - Нарушенная клятва

Дверь закрылась. Тилли снова села и обвела глазами комнату. Может быть, это последний вечер, который она проводит здесь. Если только Марк не распорядился в своем завещании, чтобы она оставалась в доме в качестве экономки до возвращения Мэтью, то Джесси-Энн выставит ее за дверь еще быстрее, чем это сделала прежняя экономка несколько лет назад. Странно, как некоторые события повторяются в жизни.

Каково ей будет жить в маленьком домике, состоящем всего из четырех комнат, три из которых битком набиты книгами, а каково ей будет спать на чердаке, под самой крышей? Тилли, вздохнув, расправила плечи. Нет никакого смысла задавать себе подобные вопросы. Нет смысла и строить какие-либо планы раньше завтрашнего дня. В одном она была абсолютно уверена — и, задумавшись, ощутила горечь во рту, — если ее выгонят, вся деревня будет злорадствовать.

Хотя Тилли не была в деревне вот уже несколько лет, она знала, что ее жители находятся в курсе всего происходящего в усадьбе и господском доме; их всегда живо интересовало, что поделывает или что собирается сделать «ведьма». Само это слово больше не пугало ее — Марк часто употреблял его, называя ее своей прекрасной ведьмой. Хотя Тилли никогда не ощущала себя ведьмой — прекрасной ли, нет ли — и с самой смерти Хэла Макграта ни разу не пожелала зла кому бы то ни было. Но другое мнение было у обитателей деревни, будь их воля — она давно уже лежала бы бездыханная на земле, лицом в грязи, а они издевательски отплясывали бы рядом. Кому-то оно доставалось по наследству от родителей, чьими суевериями, ревностью и ядом оно питалось, углублялось и расширялось, ну а кто-то рождался на свет, уже неся зло в себе. Человеком с врожденным злом и был Мэл Макграт. А еще прежняя кухарка. И оба они заражали этим злом всех, с кем соприкасались. Как говорил мистер Бургесс, воспитание выведет человека вперед, к свету разума, а невежество тянет назад, в объятия зла. Как он был прав! По крайней мере, Тилли была твердо убеждена, что воспитание приблизило ее к разуму. Вот только разум все никак не давал ей ответа на один вопрос: почему некоторые люди с первого взгляда начинают испытывать к ней самые горячие чувства, тогда как другие с не меньшей страстью начинают ненавидеть ее?

Теплое дыхание струилось из лошадиных ноздрей пухлыми белыми комочками пара, которые, всплыв к черным плюмажам, венчавшим головы животных, таяли в колючем морозном воздухе.

Тилли стояла у окна спальни, зажав ладонью горло — не для того, чтобы не дать пролиться потоку слез (все они уже были выплаканы долгими бессонными ночами), а чтобы удержать протяжной стон, готовый в каждую секунду вырваться наружу. Огромным усилием сдерживаемый стон в любой момент мог перейти в вой, подобный тому, каким встречали ирландки в шахтерских лачугах весть о гибели еще одного из своих мужчин.

Катафалк был установлен напротив парадной двери, за ним, вдоль всего двора и даже загибаясь за угол особняка, выстроился ряд экипажей. Занавески во всех окошках были задернуты, лошади покрыты черными попонами. Экипажи стояли и на всем протяжении дороги, ведущей к усадьбе — где-то вдалеке она сливалась с большой дорогой. Соседи и друзья покойного уже заняли в них свои места и приготовились отдать своим кучерам приказ следовать за колясками, в которых поедут родные и близкие.

Возле каждой пары лошадей стоял грум в шляпе с высокой тульей, повязанной длинными, свисающими с полей вниз черными лентами. Вся эта сцена была похожа на картину, написанную лишь двумя красками: белой и черной. Было холодно. Единственными цветными пятнами в массе облаченных в траур фигур выделялись лица: одни побелевшие, другие розовые, третьи, багровеющие румянцем. На всех присутствующих были черные перчатки.

Когда гроб начали сносить по ступеням к катафалку, глаза Тилли неотрывно следовали за ним, однако ничто внутри нее не прошептало: «Прощай, Марк». Она знала, что в этом богато отделанном гробу покоится лишь его искалеченное тело. Но вот его дух она ощущала по-прежнему отчетливо рядом с собой, вокруг себя, в этой комнате, где он жил, где оба они жили целых двенадцать лет. Внезапно ей показалось, что она будет счастлива, если сможет взять эту комнату с собой, будучи вынужденной покинуть Мэнор. Правда житейская мудрость подсказывала: как только она уйдет из этого дома, время начнет стирать память о Марке, пока не останется только блеклая тень его образа, постепенно утихнет и боль в ее сердце. И Тилли тут же подумала, что хорошо бы одним прыжком преодолеть годы, и оказаться сразу в глубокой старости… Потому что вместе с возрастом приходит успокоение.

Тилли вспомнила своих деда и бабку, заменивших ей, пятилетней, родителей, и ставших для нее отцом и матерью — любящими, заботливыми, нежными. Скорее всего чересчур любящими, чересчур заботливыми, чересчур нежными. Их нежность и забота не подготовили ее к тем взрывам враждебности, которые обрушились на нее с пятнадцатилетнего возраста и преследовали по сей день. Живое воплощение агрессии в этот момент как раз спускалось по лестнице: Джесси-Энн. Тилли никак не удавалось воссоединить ее с причудливым именем миссис Долмэн Картрайт. Джесси-Энн никак не походила на миссис Долмэн Картрайт. Даже в своем элегантном траурном туалете она была все той же низенькой, толстенькой, сварливой бабенкой, до сих пор не сумевшей понять, что значит быть настоящей дамой, настоящей леди.

За ней следовали Люк и Джон. Они постояли у лестницы, ожидая, когда катафалк тронется, потом сели в карету, стоявшую первой. Вслед за ними тронулся второй экипаж, затем третий. Всего четырнадцать экипажей выехало со двора, и он опустел. Затем кареты, разместившиеся вдоль дороги, одна за другой постепенно присоединялись к кортежу. Казалось, что съехалась половина графства, чтобы отдать последнюю дань уважения покойному. И во всей этой процессии не было ни одной женщины, кроме миссис Долмэн Картрайт.

Тилли знала, что Джесси-Энн настояла на своем участии в похоронах только для того, чтобы подчеркнуть значительность собственной персоны. В свое время, несколько лет назад, их бабушка присутствовала на погребении своего внука, и разговоры об этом из ряда вон выходящем событии долго не утихали в графстве. Благородные дамы не участвовали в подобных церемониях, даже когда хоронили женщину: это считалось попросту неприличным.

Когда последний экипаж исчез из виду, Тилли отвернулась от окна и устремила взгляд на широкую кровать под балдахином, подпертым четырьмя колонками. Затем медленно подошла, присела на край, положила руку на подушку и нежно потрогала ее. Ее губы беззвучно прошептали: «Марк. Марк…»