И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина

кистях, растянутых на железных распорках; и уязвлённую гордость, когда пришлось позвать санитара. И слабость, и дробное сердцебиение, стоило Тони разглядеть под халатом то самое платье в дурацкий цветочек, которое будто явилось прямиком из сентября. Из того времени, где остались и мотоцикл, и чемодан, и гербера. Так что Рене ласково улыбнулась и приступила к работе. Без сомнений, она обязана справиться. А когда на пороге палаты столкнулась с ожидавшим там Фюрстом, то поняла – она теперь не одна.

С каким-то благоговением Рене подхватила из рук смущённого Алана зачахший без хозяев цветок и ласково пробежалась по сухой кромке больших пухлых листьев. О, как она скучала. И гербера, кажется, тоже. Она была наполовину засохшая и так жалобно ёжилась на сквозняке коридора, что Рене тихо охнула.

Однако уже в ординаторской, когда немного воспрянувшая духом гербера очутилась на рабочем столе, Рене заметила изменения. Земля была свежей, да и горшок был другим. Новым, большим, намного удобнее старого глиняного. По его краю шёл уж очень суровый узор, который мог понравиться только совершенно незнакомому с цветоводством мужчине. Господи… Рене медленно опустилась на корточки напротив герберы.

Чуть позже Роузи сказала, что Энтони просил за ней присмотреть. Боялся, что привереда замёрзнет в климате Гаспе и в неизвестности, куда Ланг нырял сам. Знал ли он тогда, чем всё закончится? Предчувствовал ли, и оттого оставил цветок тем, кто любовью мог бы его сохранить? Теперь можно было только гадать. Вряд ли Энтони когда-нибудь скажет. Но, гладя на чуть пожухлые листья, Рене не сомневалась. Тони её тоже любил. Эту заразу с жёлтыми лепестками, упрямым характером и очень ранимой душой.

Сейчас, оглядываясь на проведённые в монреальской больнице года, Рене не могла подобрать слов, чтобы описать всё пережитое. На самом деле, она предпочла бы их позабыть, но память оказалась слишком безжалостна. Это была череда взлётов, но ещё больше было безнадёжных падений.

Первые несколько месяцев Тони не мог ни ходить, ни стоять, с трудом дышал и, кажется, стал зависим от маски. Его состояние уверенно двигалось от пневмонии к тотальному сепсису, и Рене, сцепив зубы, дни напролёт гладила медленно отраставшие тёмные волосы. Она почти не покидала больницу, и упрямо верила, что всё обойдётся.Ониобязательно справятся, просто нужно чуть-чуть подождать.

Но Тони словно было это ненужно. В его душной палате больше не пахло живым человеком, только желанием смерти, а после и вовсе ничем. Он не жил, не умирал, просто стал куском неизбежного интерьера, как кресло, стол или кровать. Да, сначала в нём бушевала бессильная злость. Энтони требовал её отстранения, запрещал появляться в палате, орал и тут же давился сгустками крови, отбивался локтями от помощи, пока в один день не упал грудой разбитых костей и сшитого мяса с кровати на каменный пол. Это так сильно напугало Рене, что после сделанного со скандалом рентгена она не появлялась у Энтони целых три дня. Страх увидеть неестественно распластавшееся тело оказался слишком велик.

И тогда закрались крамольные мысли. Что, если её присутствие делает только хуже? Что, если стоило передать Тони кому-то ещё? Что, если… Что… Но минута слабости истекла, и Рене опять собрала волю в кулак и с улыбкой вернулась в неживую палату.

Да, казалось, они зашли в новый тупик, что выхода нет и не будет. Однако в начале марта Рене получила глоток надежды и ответ на главный вопрос – смогла или нет.

Это случилось в субботу. Накануне с Тони наконец-то сняли фиксаторы, что скрепляли кости в руках, и, ворвавшись в палату, Рене с тоской предвкушала, как будет убеждать своего пациента сделать несколько снимков. Однако она отдёрнула дурацкие жалюзи и улыбнулась.

– Доброе утро, доктор Ланг. Сегодня мы с вами попробуем кое-что новое, а потом скатаемся на десятый этаж. Обещаю весёлую прогулку с видом на Монреаль и яркое солнце, синоптики обещали прекрасную погоду. Надеюсь, они…

Неожиданно Рене прервалась, когда заметила устремлённый на неё взгляд. Странный. Закрытый. Казалось, за прошедшую ночь глаза Энтони ещё больше запали, щёки втянулись, а сам он теперь напоминал нахохлившуюся истощённую птицу. Но впервые за все эти дни Рене почувствовала, как внутри что-то дрогнуло и изменилось. Словно со дна колодца, куда она все эти месяцы осторожно бросала по камешку, наконец-то пришёл ответ. От этого сердце в груди забилось чуть чаще, и Рене недоумённо остановилась, а затем огляделась по сторонам.

Она искала любую подсказку, которая могла рассказать о случившемся. Но всё было по-прежнему. Светлые стены, серый пол, бледно-жёлтые жалюзи… Стоп! Взгляд зацепился за негатоскоп, и Рене нервно вздохнула. Она смотрела на висевшие в ряд шесть чёрных рентгеновских снимков, и одновременно боялась и безумно желала узнать ответ. Рене на мгновение зажмурилась, а потом ринулась к противоположной стене. Руки сами нащупали кнопку включения, и в следующий миг палату озарил яркий свет.

На первый взгляд снимки были удивительно одинаковы. Но Рене жадно скользила взглядом по извилистым руслам сосудов, ныряла с головой в омут нервных сплетений и нетерпеливо вела пальцами по линиям среза. Она верила и не верила одновременно. Да, всё было пока не идеально и далеко от совершенства, но… Рене повернулась к лежащему Тони, и луч весеннего солнца ударил в лицо.

– …Когда? Кто…

Она запиналась на простейших словах, не в силах связать их в одно предложение. Поняв, что это бессмысленно, Рене снова вернулась к снимкам. В ту ночь у них с Кэтти не было ничего… Чёрт возьми! Совсем ничего, кроме остатков нейрохирургических нитей и навсегда отпечатанных в памяти иллюстраций из атласа.

– В протоколах моей операции нет ни слова об этом, – неожиданно пришёл из-за спины ответ. – Ни строчки от нейрохирурга. Фюрст сказал, в Гаспе его вообще нет!

– Так это Ал уговорил тебя? – Она почувствовала, что улыбается, и с ещё большим воодушевлением всмотрелась в ярко подсвеченные фотографии левой и правой кисти. – Но когда? Только не говори, что вы, точно воры, крались в полночь до рентгенологии! Боже, Тони…

Рене едва не рассмеялась, представив, как под покровом ночи два