Ширли Конран - Кружево

Несколько дней спустя, вечером, после того как они поужинали дома только вдвоем, Чарльз взял Максину за руку и повел ее в кабинет, которым они пользовались вместе. Сейчас он был пуст и напоминал скорее удобную гостиную, хотя в нем стояли шкафы с бумагами, пишущие машинки, лежали диктофоны. В центре комнаты находился огромный, не менее трех метров в длину, обитый зеленой кожей старинный двухтумбовый стол, ящики в котором были сделаны с обеих сторон, так что за ним могли одновременно работать два человека.

Чарльз уселся в свое вращающееся кресло.

— Раздевайся, — мягко произнес он, — прямо сейчас. Хочу посмотреть на тебя голую.

— Но слуги еще не легли. Может быть, поднимемся наверх?

— Сейчас! И здесь!

Слегка улыбаясь, он следил за тем, как раздевалась Максина, потом наклонился к ней и резко потянул за аккуратно уложенный шиньон, так что длинные светлые волосы Максины оказались спереди, рассыпавшись по ее тяжелым грудям. Потом усадил ее верхом на колени, к себе лицом. Максина нервничала и чувствовала себя озадаченной, опасаясь, что кто-нибудь может застать их врасплох. Чарльз наклонился к одной из полных, с голубыми прожилками сосудов грудей и принялся целовать ее, страстно и самозабвенно. Постепенно Максина позабыла обо всем, ее уже не волновало, где она и что делает. Спина ее прогнулась, она далеко отклонилась назад, спутанные соломенные волосы касались пола. Тогда он приподнял ее снизу, под ягодицы, и стал медленно и нежно надвигать ее тело на себя, постепенно входя в нее. Когда Максина была уже почти в оргазме, он тихонько прошептал ей на ухо:

— А что, если слуги нас услышат?

— Неважно, пусть, — простонала она, — только не останавливайся, не останавливайся!

— А вдруг кто-нибудь увидит?

— Пусть!

В другой раз, ночью, при свете луны, снова в кабинете он опять заставил ее раздеться, усадил на краешек огромного письменного стола и стал нежно гладить ее по спине легкими, чувствительными и странно целеустремленными касаниями. Мягко, чуть дотрагиваясь, он пробежал кончиками пальцев по нижней части ее округлого живота, вдыхая теплый мускусный женский аромат. По-. том он слегка подтолкнул ее, и она, обнаженная и дрожащая, уже лежала на спине на кожаном столе, а пряди ее светлых волос рассыпались, закрыв собой диктофон. Чарльз наклонился над ней и, чуть дотрагиваясь, провел языком по ее светлому телу. Максина лежала неподвижно, только дыхание ее становилось все учащеннее. Тогда Чарльз содрал с себя одежду и опустился на нее, прямо на крышке стола. Несколько минут спустя он, специально чтобы поддразнить ее, остановился, приподнялся и спросил:

— А что, если бы мадемуазель Жанин вдруг зашла и увидела, что здесь происходит в нерабочее время?

— Пусть! Чарльз, дорогой, пожалуйста, вернись в меня снова!

— А если она узнает, что мадам графиня, вся такая правильная, вся такая элегантная, теряет всякое достоинство, стоит мне только сунуть ей руку между ног?

Но Максина стонала от удовольствия, и ей было не до ответа.

С течением времени Максина становилась все более известной по всей Франции, ее обхаживали, цитировали, фотографировали в компании разных знаменитостей; и Чарльзу доставляло огромное, удовольствие думать о том, что одним своим взглядом он может в любой момент вывести ее из равновесия. Он мог пристально посмотреть на нее издалека, через какой-нибудь зал, заполненный безупречно одетыми важными особами, и мгновенно испытать удовольствие от того, что Максина как будто подпрыгивала на месте и краснела.

Потом, когда они уже были дома, он мог в такой день сорвать с нее тонкую ночную сорочку — он предпочитал срывать с жены изящные, отделанные кружевами вещи, — и спросить: «Наверное, именно это хотел сделать с тобой тот генерал, с которым ты разговаривала?» Или же грубо схватить ее за груди, прижаться между них головой и пробормотать: «Тебе бы хотелось, чтобы этот Ньюмен тоже так сделал, да?»

Максина никогда не представляла себе, что в семейной жизни у нее окажется столько опасностей и неожиданностей и что ее счета за белье будут достигать таких сумм.

Ей, однако, нравился каждый миг таких опасностей.

У большинства замужних подруг Максины были, кроме мужей, связи и с другими мужчинами. Но Максина давно уже решила для себя, что будет верна мужу — необычное решение для француженки из того класса, к которому принадлежала она. Максина чувствовала — и надеялась, — что ей не понадобятся в жизни дополнительные возбуждающие средства и приключения.

Несмотря на мягкость Чарльза и его добродушие, он оказался ревнивым мужем, причем ревность его с годами возрастала. Проявлялась она, однако, обычно только тогда, когда Чарльз видел — или считал, что видел, — как какой-нибудь особенно привлекательный мужчина начинает интересоваться Максиной. Он не принадлежал к числу тех мужей, что стремятся контролировать каждое движение жены.

Но случилось и одно исключение.

Зимой 1956 года, никого не предупредив, никому ничего не сказав о своих планах и намерениях, оставив только коротенькую записку секретарше Чарльза, Максина внезапно уехала на целую неделю. Перед тем как ее маленький зелененький «Эм-Джи» отбыл в неизвестном направлении, она вела частные и долгие междугородные телефонные разговоры, уединяясь для этого в своем будуаре — комнате, которой она пользовалась крайне редко.

Через семь дней Максина вернулась побледневшая, измученная, смятенная, в глазах ее стояли слезы. Чарльзу, который был вне себя от бешенства и беспокойства, она объявила, что внезапно решила навестить Колетту Жуо, свою старую школьную подругу из Бордо, которая серьезно заболела и угодила в больницу.

Муж буквально зашелся в приступе яростной ревности. Она даже не хочет потрудиться соврать ему так, как умеет это делать! Трудно поверить, саркастически заметил Чарльз, что подруга, с которой она видится крайне редко и которая вообще фактически не подруга, а так, просто знакомая, вдруг заболела настолько, что ее недуг потребовал присутствия Максины.

Чем она заболела? Как зовут врача мадам Жуо и какой у него телефон? Почему Максина сорвалась внезапно, никому ничего не сказав, но не забыла прихватить с собой уложенный чемодан? Почему этот чемодан укладывала она сама, а не горничная, как обычно? Почему, уезжая, она ни словом не обмолвилась о болезни Колетты? Почему она позвонила предупредить о том, что будет отсутствовать несколько дней, утром и в такие часы, когда заведомо знала, что Чарльз не бывает в это время в кабинете в Эперне? Почему она ни разу не позвонила тогда, когда он мог быть дома — неважно, утром или вечером?