Антуан Франсуа Прево - История Манон Леско и кавалера де Грие

Нет, нет! – повторял я, – невозможно, чтоб Манон изменила мне! она знает, что я живу только для нее; она прекрасно знает, что я ее обожаю! Не может же это возбудить ее ненависти.

Впрочем, посещение и уход украдкой г. де-Б. приводили меня в смущение. Я вспомнил также небольшие покупки Манон, которые, казалось мне, превосходили наши теперешние средства. Все это как будто попахивало щедростью нового любовника. А высказанная ею уверенность в неизвестных мне источниках доходов! Мне трудно было объяснить эти загадки в том благоприятном смысле, какого желало мое сердце.

С другой стороны, с тех пор, как мы жили в Париже, я ее почти не выпускал из виду. Занятия, прогулки, развлечения, – всюду мы были вместе. Боже мой! даже разлука на минуту сильно бы опечалила нас. Нам беспрерывно требовалось повторять, что мы любим друг друга; без этого мы умерли бы от беспокойства. Итак, я не мог вообразить себе почти ни мгновения, когда бы Манн была нанята не мной, а кем-нибудь другим. Наконец мне показалось, что я нашел разгадку этой тайны.

У г. де-Б., – сказал я самому себе, – крупные дела и большие сношения; родственники Манон могли отдать ему деньги на хранение. Она, быть может, уже получала их от него; он принес ей еще денег. Она, без сомнения, хотела позабавиться и скрыла это от меня, чтоб потом приятно поразить меня. Быть может, она и сказала бы мне об этом, войди я, как и всегда, вместо того, чтоб идти сюда плакаться на судьбу. Она, по крайней мере, не станет скрытничать, когда я сам заговорю с нею о том.

Я до того укрепил себя в этом мнении, что оно было в состоянии значительно уменьшить мою печаль. Я тотчас же пошел домой. Я обнял Манон с всегдашней нежностью. Она приняла меня очень хорошо. Мне хотелось сначала открыть мои соображения, которые более чем когда, казались мне верными; но я удержался, в надежде, что, может быть, она предупредит меня, рассказав все как было.

Нам подали ужинать. Я с веселым видом сел за стол; но при свете сальной свечи, которая стояла между нами, мне показалось, будто я вижу печаль в лице и глазах моей милой любовницы. Эта мысль обеспокоила меня. Я заметил, что взгляды ее останавливаются на мне иначе, чем всегда. Я не мог разобрать, была ли то любовь, или сожаление, хотя мне казалось, что то было нежное и томное чувство. Я смотрел на нее с тем же вниманием, и, быть может, ей было тоже трудно судить по моим взглядам о состоянии моего сердца. Нам не шли на ум ни разговор, ни еда. Наконец я увидел, как слезы полились из ее прекрасных глаз. Коварные слезы.

– О, Боже! – вскричал я, – вы плачете, милая моя Манон, вам горько до слез, и вы ни слова не скажете мне о своих страданиях.

Она отвечала только вздохами, которые усиливали мое беспокойство. Я встал, весь дрожа; со всем пылом любви, я заклинал ее сказать мне, о чем она плачет; осушая ее слезы, я сам проливал их; я был скорее мертвецом, чем живым человеком. И варвар был бы тронут проявлениями моей печали и страха.

В то время, когда я весь был занят ею, я услышал, что несколько человек поднимаются по лестнице. Потихоньку постучали в дверь. Манон поцеловала меня и, вырвавшим, из моих объятий, быстро вошла в свою комнату и заперла за собой дверь. Я вообразил себе, что одежда у нее была несколько в беспорядке и она желает скрыться от глаз посторонних, которые стучались. Я сам пошел отворять им.

Едва я отворил, как меня схватили трое людей, в которых я узнал лакеев моего отца. Они не позволили себе никакого насилия; но пока двое держали меня за руки, третий обыскал мои карманы и вынул небольшой ножик, единственное оружие, которое было у меня. Они попросили извинения, что принуждены были непочтительно обойтись со мною; понятно, они объяснили, что действуют по приказанию моего отца, и добавил, что старший брат ждет меня на улице в карете. Я был так взволнован, что дозволил свести себя вниз, без, сопротивлении и не говоря ни слова. Брат действительно ждал меня. Меня посадили в карету подле него; кучеру уже было отдало приказание, и он быстро повез нас в Сен-Дега. Брага нежно обнял меня, но не сказал ни слова; таким образом у меня оказался необходимый досуг и я мог мечтать о моем несчастии.

Сначала для меня все было непонятно, и я не видел возможности сделать какое-либо предположение. Меня жестоко предали; но кто же? Раньше всех я подумал на Тибергия.

– Изменник! – говорил я, – если мои подозрения оправдаются, то тебе больше не жить.

Однако я подумал, что ему неизвестно мое местожительство, а, стало быть, от него нельзя было и узнать о нем. Мое сердце не смело прегрешить, возводя обвинение на Манон. Та необычайная печаль, что, как я видел, подавляла ее, ее слезы, нежный поцелуй, которым она, уходя, подарила меня, – казались мне загадкой; но я сознавал, что готов объяснить все это предчувствием общего нашего несчастия; и в то время, как я приходил в отчаяние от разлучившей нас случайности, я был настолько доверчив, что воображал, будто она еще больше моего достойна жалости.

Результатом моих рассуждений было то, что я убедил себя, что кто-нибудь из знакомых увидел меня в Париже на улице и известил о том, моего отца. Эта мысль меня утешила. Я был уверен, что отделаюсь от всего упреками или дурным приемом, которые мне придется вытерпеть от родительской власти. Я решил перенести их терпеливо и обещать все, чего бы от меня ни потребовали, дабы облегчить себе возможность как можно скорее воротиться в Париж и возвратить жизнь и радость милой моей Манон.

Мы скоро доехали до Сен-Дена. Брат, удивленный моим молчанием, вообразим, что оно причинено страхом; она стал утешать меня, уверяя, что мне нечего бояться строгости отца, если я только расположен возвратиться на путь долга и заслужить любовь, которую питает ко мине отец, Мы починали в Осп-Дени, при чем брат, из, предосторожности приказал трем лакеям лечь в моей комнате.

Мне было особенно горько то, что мы ночевали в той самой гостинице, где я останавливался с Манон, но дороге из Амьена в Париж. Хозяин и прислуга тотчас же узнали меня и в то же время догадались, в чем дело. Я слышал, как хозяин говорил:

– Э! да это тот самый красивый господин, что проезжал шесть недель тому с хорошенькой барышней, которую он так сильно любил. Какая она была красавица! Бедные детки, как они ласкались друг к другу! Ей-Богу, жаль, что их разлучили.

Я притворился, что ничего не слышу, и старался по возможности не повадиться на глаза.

У брата в Сен-Дени была двухместная коляска, в которой мы отправились ранним утром, и на следующий день вечером пришли домой. Он повидался раньше меня с отцом, чтоб сказать несколько слов в мою пользу, объяснив ему, с какой кротостью я дозволил увезти себя; таким образом я был принят не так сурово, как ожидал. Он удовольствовался тем, что сделал мне несколько общих упреков за то, что я отлучился без его позволения. Что касается моей любовницы, то он заметил, что, связываясь с неизвестной особой, я вполне заслужил то, что со мной случилось; что он был лучшего мнения о моей предусмотрительности; но что он надеется, что я поумнею после этого приключеньица. Я понял эту речь в том смысле, который согласовался с моими мыслями. Я поблагодарил отца за доброту, с которой он прощает меня, и обещал ему вести себя более послушно и порядочно. В глубине сердца я торжествовал; ибо, судя по тому, как устраивалось дело, я не сомневался, что буду в состоянии тихонько уйти из дому в ту же ночь.

Сели ужинать; смеялись над моей амьенской победой и моим бегством с такой верной любовницей. Я добродушно переносил насмешки. Я даже был рад, что мне дозволено было говорить о том, что постоянно занимало мои мысли. Но несколько слов, сказанных вскользь отцом, заставили меня слушать самым внимательном образом. Он говорил о коварстве г. де-Б. и о корыстной услуге, которую он оказал ему. Я был изумлен, услышав, что он произносит это имя, и покорно просил объяснить мне все. Он обратился к моему брату с вопросом, разве он не рассказал мне всей истории. Брат отвечал, что всю дорогу я был так спокоен, что он не считал нужным прибегать к этому средству чтоб исцелить меня от безрассудства. Я заметил, что отец колебался, следует ли ему окончить разъяснение, или нет. Я так настоятельно умолял его, что он удовлетворил моему желанию, или, вернее, жестоко поразил меня самым ужасающим рассказом.

Он спросил меня сперва, был ли я настолько прост, что верил, будто любим моей любовницей. Я спело отвечал, что был в том уверен, и что ничто не могло внушить мне ни малейшего повода к недоверию.

Ха, ха, ха! – вскричал он, хохоча со всей мочи, – вот это превосходно. Ты, однако, сильно простоват, и мне нравится, что ты питаешь такие чувства. Очень жаль, бедный мой кавалер, что я тебя зачислил в Мальтийский орден: у тебя такое расположение сделаться терпеливым и довольным, мужем!

Он прибавил еще множество насмешек в том же роде насчет того, что он звал моей глупостью и доверчивостью. Наконец, видя, что я все молчу, он, добавил, что, судя по расчету времени со дня моего отъезда из Амьена, Манон любила меня около двенадцати дней.