Антуан Франсуа Прево - История Манон Леско и кавалера де Грие

Он спросил меня сперва, был ли я настолько прост, что верил, будто любим моей любовницей. Я спело отвечал, что был в том уверен, и что ничто не могло внушить мне ни малейшего повода к недоверию.

Ха, ха, ха! – вскричал он, хохоча со всей мочи, – вот это превосходно. Ты, однако, сильно простоват, и мне нравится, что ты питаешь такие чувства. Очень жаль, бедный мой кавалер, что я тебя зачислил в Мальтийский орден: у тебя такое расположение сделаться терпеливым и довольным, мужем!

Он прибавил еще множество насмешек в том же роде насчет того, что он звал моей глупостью и доверчивостью. Наконец, видя, что я все молчу, он, добавил, что, судя по расчету времени со дня моего отъезда из Амьена, Манон любила меня около двенадцати дней.

Ибо, – добавил он, – я знаю, что ты уехал из Амьена 28-го прошлого месяца, а нынче у нас 29-е текущего; уже одиннадцать дней, как г. де-Б. написал, мне; да я кладу еще восемь на то, чтоб он успел свести полное знакомство с твоей любовницей; итак, вычти одиннадцать и восемь из тридцати одного дня, которые прошли от 20-го одного месяца до 29-го следующего, и останется двенадцать или немного больше, или меньше.

Следом он вновь захохотал. У меня сильно щемило сердце при этом рассказе и я опасался, что не выдержку до конца этой печальной комедии.

– Знай же, – заговорил вновь отец, – потому что это тебе неизвестно, что г. де-Б. пленил сердце твоей принцессы, ибо он, конечно, смеется надо мной, думая убедить меня, будто он отнял ее у тебя из бескорыстного желания оказать мне услугу. Было бы слишком ждать таких благородных чувств от такого, как он, человека, который, притом, и незнаком мне. Он выведал от нее, что ты мой сын, и чтоб избавить себя от твоей докуки, написал мне о твоем местожительстве и о твоей беспорядочной жизни, давая мне понять, что только силою можно овладеть тобой. Он предлагал, мне облегчить возможность схватить тебя за ворот; по его же указанию и по указанию твоей любовницы, твой брат улучил минуту, когда тебя можно было захватить врасплох. Поздравь же теперь себя с продолжительностью твоей победы. Ты умеешь, кавалер, побеждать довольно скоро, но не умеешь сберегать плодов победы.

Я дольше был не в силах выносить разговор, где каждое слово терзало мое сердце. Я поднялся из-за стола и не успел сделать четырех шагов, чтоб, выйти из залы, как упал на пол без чувств и сознания. Мне возвратили их, благодаря быстрой помощи. Я открыл глаза и залился слезами; я открыл рот и разразился самыми печальными и трогательными сетованиями. Отец меня всегда любил и стал утешать со всей нежностью. Я бросился к его ногам, ломая руки; я заклинал его дозволить мне возвратиться в Париж, чтоб заколоть Б.

– Нет, – говорил я, – он не пленил сердца Манон; он сделал над ним насилие, он соблазнил ее колдовством или ядом; быть может, он по-скотски изнасиловал ее. Манон меня любит, разве я не знаю? Он с кинжалом в руках пригрозил ей и тем принудил ее меня покинуть. На что бы он не решился, чтоб отнять у меня такую прелестную любовницу? О, боги, боги! разве возможно, чтоб Манон изменила мне и перестала любить меня.

Я все толковал о скором возвращении в Париж, и ради этого ежеминутно вскакивал, и мой отец увидел, что в том возбуждении, в каком я находился, ничто не в силах удержать меня. Он свел меня в одну из комнат наверху и оставил со мной двух слуг, приказав им не упускать меня из виду. Я не владел собою. Я отдала бы тысячу жизней, чтоб, только на четверть часа воротиться в Париж. Я понял, что, после такого откровенного сознания, мне нелегко дозволят выйти из комнаты. Я измерил глазами высоту окон. Не видя ни малейшей возможности ускользнуть этими, путем, я кротко обратился к слугам. Я тысячью клятв заверяла их, что со временем обогащу их, если только они согласятся способствовать моему побегу. Я уговаривал, я ласкал их, я угрожал им; но эта попытка была также бесполезна. Тогда я потерял всякую надежду. Я решился умереть и бросился на постель с намерением не вставать с нее, пока не умру. Всю ночь и следующий день я провел в таком положении. На следующий день я отказался от пищи.

Отец навестил меня после обеда. Он был так добр, что нежными утешениями успокаивал мои страдания. Он так непререкаемо приказал мне поесть, что, из уважения к его приказу, я не ослушался. В течение нескольких дней я ел только в его присутствии и из послушания к нему. Он продолжал высказывать доводы, которые могли возвратить меня к здравому смыслу и внушить мне презрение к неверной Манон. Несомненно, я более не уважал ее; как мог я уважать самое ветреное, самое коварное изо всех созданий? Но ее образ, те прелестные черты, что я носил в глубине моего сердца, не исчезали. Я хорошо сознавал свое состояние.

– Я могу умереть, – рассуждал я, – я даже должен умереть после такого стыда и страдания, но я перенесу тысячу смертей и все-таки не смогу забыть неблагодарную Манон.

Отец, дивился, видя, что я постоянно грущу так сильно. Он знал, что у меня есть правила чести, и не мог сомневаться, что ее измена заставила меня презирать ее, а потому вообразил себе, что мое постоянство не столько в зависимости от, этой именно страсти, сколько от склонности к женщинам вообще. Он так укрепился в этой мысли, что, не совещаясь ни с кем, кроме своей нежной привязанности ко мне, высказался однажды откровенно.

Кавалер, – сказал он мне, – у меня до сих пор было намерение, чтоб ты носил Мальтийский крест, но я вижу, что твои склонности направлены совсем в другую сторону. Ты любишь хорошеньких; я готов сыскать такую, которая тебе понравится. Объясни мне прямо, что ты об этом думаешь.

Я ему отвечал, что для меня впредь не будет существовать различия между женщинами, и что после случившегося со мною несчастия, я буду презирать их всех равно.

Я найду тебе такую, – улыбаясь, заговорил отец, – что будет походить на Манон, но будет вернее ее.

Ах, если вы сколько-нибудь желаете мне добра, – отвечал я ему, – то возвратите мне ее. Поверьте, дорогой батюшка, что она не изменяла мне; она неспособная на такую черную и жестокую низость. Коварный Б. обманывает всех, – вас, ее и меня. Если б вы знали, как она нежна и искренна; если б вы ее знали, вы полюбили бы ее.

Вы ребенок, – возразил мой отец. – Как можете вы быть до такой степени слепы после того, что я рассказал о ней? Она сама предала вас вашему брату. Вы должны забыть самое ее имя и воспользоваться, если вы благоразумны той снисходительностью, которую я вам оказываю.

Я весьма ясно сознавал, что он прав. Я заступился за неверную вследствие невольного побуждения.

Ах, – заговорил я после минутного молчания, – вполне правда, что я несчастная жертва самого гнусного коварства. Да, – продолжал я, – плача с досады, – я теперь вижу, что я еще ребенок. Им не трудно было обмануть мою доверчивость. Но я знаю, чем отомстить им.

Отец пожелал узнать, что же я намереваюсь сделать.

– Я отправлюсь в Париж, – сказал я, – я подожгу дом г. де-В. и сожгу его живого вместе с коварной Манон.

Отец рассмеялся над этой вспышкой, и она была причиной, что меня стали строже держать в заключении.

Я провел в нем целые полгода, причем в первый месяц мое расположение почти не изменялось. Все мои чувства были поочередной сменой ненависти и любви, надежды и отчаяния, смотря по тому, в каком виде представлялась мне Манон. То я видел в ней самую достойную любви девушку и томился желанием увидеть ее; то я видел в ней низкую и коварную любовницу и давал тысячи клятв, что отыщу ее только для того, чтоб наказать.

Мне давали книги, которые несколько успокоили мою душу. Я перечел всех любимых авторов; я приобрел новые сведения; у меня вновь пробудилась жажда знаний; вы увидите, как она пригодилась мне впоследствии.

То, чему меня научила любовь, дало мне возможность уяснить множество мест в Горации и Вергилии, которые раньше казались мне непонятными. Я написал любовный комментарии на четвертую книгу Энеиды; я его предполагаю обнародовать, и льщу себя надеждой, что публика останется им довольна.

Ах! – говорил я, составляя его, – верной Дидоне нужен был человек с таким же верным сердцем, как у меня.

Однажды Тибергий посетил меня во время моего заключения. Я изумился тому восторгу, с которым он меня обнял. У меня еще не было таких доказательств его привязанность, которые заставляли бы меня смотреть на него иначе, чем, на простого школьного товарища, чем на друга, какими бывают в юности однолетки. За пять или за шесть месяцев, что мы не видались, он так изменился и возмужал, что и его наружность, и тон его речей внушили мне уважение. Он говорил со мною скорей как благоразумный советчику чем как друг но училищу. Он сокрушался о заблуждении, в которое я впал; он поздравлял меня с наступившим выздоровлением; наконец, он увещевал меня воспользоваться этой ошибкой молодости, чтоб правильно взглянуть на суетность наслаждений.

Я посмотрел на него с удивлением. Он заметим это.