Эдуард Фукс - Секреты женщин Ренессанса

Если из-за подобных приемов и нравов благочестивые люди требовали упразднения всякой пляски, ибо в «каждом танце замешан дьявол», то так называемое почтенное бюргерство осуждало только вечерние танцы, как единственные будто бы очаги безнравственности. Отказаться же от «приличных бюргерских танцев» оно ни за что не хотело. И не только потому, что пляска была одним из наиболее излюбленных увеселений, но и по той не менее важной причине, что балы тогда, как и теперь, служили лучшим случаем для почтенных матерей семейств заняться сводничеством и выгодно сбыть с рук своих дочек. В своих проповедях о положении невест Кириак Шпагенберг говорит: «Наши предки устраивали такие публичные танцы также и для того, чтобы показать своих детей соседям и устроить свадьбу. Вот почему в Мейсене ежегодно в определенные дни устраиваются по распоряжению властей то в одной, то в другой деревне так называемые Lobetanze (хвалебные танцы. – Ред.)».

Танцы позволяли лучше всего довести сводничество до желанной цели. А это неопровержимое обстоятельство опровергает мнимую «порядочность» бюргерской пляски. Ибо везде там, где занимаются сводничеством, всегда прибегают к тайным уловкам, чтобы не упустить выгодное дельце. Самый надежный прием, который только может пустить в ход женщина, все равно, в салоне или на танцевальной площадке, состоит в том, чтобы давать мужчине авансы в счет будущего, так как эти авансы – лучшая «приманка для холостяков» и лучше всего возбуждают их аппетит. Кроме того, каждая девушка, все равно, крестьянка или мещанка, знала превосходно пословицу: «Женщина любит так, как танцует» и др. И умные девицы и вели себя сообразно таким пословицам.

Если некоторые историки Ренессанса представляют дело так, будто такие грубые нравы во время танцев существовали только в деревнях, а в городах только среди черни, то это, безусловно, неверно. У простонародья они отличались только большей наивностью. Однако на балах богатых и знатных царили, по существу, те же обычаи, как и под липой на траве или в плохо освещенной харчевне или прядильне. Достаточно вспомнить хотя бы те уступки, которые делала, как нам известно из актов процесса, жизнерадостная Варвара Лёффельгольц своим любовникам. Отсюда можно заключить, что в этих кругах и во время танцев вели себя не очень чопорно, если симпатичный партнер обнаруживал слишком большую любознательность или заходил слишком далеко в своем ухаживании.

Впрочем, такой вывод из общих воззрений эпохи вполне подтверждается современными картинами, новеллами, многочисленными хрониками. Все они доказывают, что женщина богатых и знатных кругов делала мужчинам своего класса те же самые уступки и чудовищно-смелые выходки, которые позволял себе похотливый деревенский парень по отношению к охваченной сладострастием девке, нравились ей не менее, чем последней. В упомянутой выше новелле итальянца Корнацано «Он не он», изображающей нравы знатного бюргерства, подробно описано, как дамы города Пьяченца только потому ухаживают за одним танцором, что он во время танца невероятно смелым образом удовлетворял эротическое любопытство женщин.

Во время входивших тогда в моду при дворах официальных танцев, напоминающих наш полонез и заключавшихся в том, что пары двигались по зале под звуки музыки, участники вели себя, несомненно, менее шумно и более чопорно. Однако эти танцы служили лишь официальным вступлением к какому-нибудь торжеству. Так, знаменитый «факельный танец» по своему происхождению не что иное, как церемония, сопровождавшая шествие молодых к брачному ложу. Но и в этих случаях главная суть также была в том, что выше мы определили как основную сущность танца, являющегося лишь стилизованной эротикой. Даже в этих чопорных церемониальных танцах чувственность подсказывала фигуры, определяла темп, диктовала движения и поклоны танцующих. Они также не более как символическое выражение любви между мужчиной и женщиной. Они только стилизованные формы взаимного ухаживания.

Так как пляска представляла наиболее благоприятную почву для проявления и удовлетворения чувственности, то она всегда и занимала первое место среди увеселений, которыми отмечались дни веселья.

Если люди хотели веселиться, они приглашали музыканта, и он должен был наигрывать пляску. Главный – ежегодно повторявшийся престольный – праздник праздновался не только обильной выпивкой и едой, но и беспрерывной общей пляской. Уже за обедом музыканты играли плясовую, и едва обед кончался, как парень обхватывал девку, сосед – полную соседку, и пары неслись по траве в бешеном вихре. Казалось, никто не может устать, мужчины топали ногами так, что земля гудела, цветные женские юбки развевались в пестрой сутолоке, точно огромное огненное колесо. Так как головы уже были подогреты вином, то скоро воцарялась всеобщая разнузданность. Никто не обращал внимания на то, замечает ли его сосед, мужчины не стеснялись, а женщины смеялись тем веселее, чем крепче прижимали их парни.

Чем выше поднималось настроение, чем бешенее становилась общая сутолока, тем чаще доставлял танец отдельным участникам сладострастные ощущения. То и дело уходили парочки, чтобы снова появиться украдкой, как они исчезли. За окутанной вечерним сумраком изгородью тайком удовлетворялась жажда любви, и чопорная мещанка была так же снисходительна к своему ухаживателю, как благородная дама к разнежившемуся аристократу или широкоплечая батрачка к похотливому батраку.

Когда солнце, наконец, клонилось к закату, слышалось уже не воркованье и сдавленный смех, а из горла вырывался сладострастный стон и крик. В этой стадии уже нет речи о противодействии. Из ритмической пляска превращается в дикое торжество разнузданности. Все, все – такова единая воля, проникающая всех. И это «все» совершается в диком и пьяном экстазе. Уста льнут к устам, и, подобно железным крючьям, впиваются пальцы в пышное тело. Парень уже не тащит девку с собой за изгородь, а бросает ее тут же на землю, чтобы насытить свою дикую алчность.

Так изобразил Рубенс праздник в деревне.

Эта картина воспроизводит действительность не такой, какая она есть на самом деле, но она самая грандиозная и потому самая правдивая символизация чувственной радости, которой отдавалась эпоха Ренессанса в праздничные дни. Вместе с тем и именно поэтому она сделалась смелым откровением последних тайн страсти, во время пляски текущей огнем по жилам людей.

Наряду с престольным праздником важнейшим народным праздником в эпоху Ренессанса была масленица.

Заметьте – «народным праздником». Это нечто такое, о чем мы ныне не имеем никакого представления. В настоящее время бывают только случаи, когда много народа собирается в одно и то же время в одном и том же месте, пьянствует, орет, скандалит, но такое собрание еще не создает народного праздника. Сущность последнего заключается в том, что народная масса чувствует себя в известные торжественные случаи единой великой семьей.

Из этого определения уже явствует, почему в наше время нет и не может быть народных праздников. Чтобы народная масса почувствовала себя единой семьей, необходимо, чтобы общество по крайней мере с внешней стороны представляло нечто однородное, чтобы оно еще не было разъединено классовой борьбой. Это значит: имеющиеся классовые противоречия еще не должны принять форму классового сознания. Там, где этот процесс совершился, семейное единство нации раз навсегда перестает существовать, а вместе с тем исчезает и возможность для некоторых праздников стать общенародными. В настоящее время общество уже ни в одном культурном государстве не представляет такого однородного организма, и потому общие праздники возможны уже только в рамках отдельных классов.

Эпоха Ренессанса еще знала народные праздники. Несомненно, классовые противоречия обнаружились уже тогда в достаточно определенной форме, но противоположные классовые интересы еще не привели в такой же мере к классовому сознанию. К тому же тогда существовало одно связующее звено – религия, церковь. Этим, равно как и господствующим положением церкви в государстве и общине, объясняется также, почему престольный праздник был тогда главным народным праздником и остался им везде, где церковь продолжала играть эту роль связующего звена, потому что классовые противоречия были не настолько сильно развиты, чтобы разорвать эту связь.

Наряду с престольным праздником значение крупного народного праздника имела масленица.

Поскольку в нем участвовали взрослые, эротика не только звучала и здесь довольно явственно, но все в нем было положительно насыщено эротикой: она была главной темой, которую культивировали. Это тем более естественно, что масленица служила, по всем вероятиям, продолжением древних сатурналий, то есть, другими словами, была не более как официальным случаем для безудержного торжества чувственности. Нет ничего удивительного поэтому в том, что масленица во многих местностях символизировалась гигантским фаллосом, который несли на шесте впереди процессии. Обычай маскироваться и рядиться давал особый, можно сказать, безграничный простор для этого культа, так как окутывал каждого дымкой безвестности.