Казимир Валишевский - Екатерина Великая. (Роман императрицы)

Нашелся даже соотечественник и боевой товарищ Эльфинстона, приписавший хиосскую победу только гению императрицы и талантам Орлова, совершенно случайно попавшего в адмиралы.

Одерживая победы и расточая доходы своего государства ради престижа русского флага в Греческом архипелаге, Екатерина находит еще возможность кормить голодающую Европу! По крайней мере, так утверждает Н. L. Berendt в то самое время, когда, по более достоверным документам, Россия сама была вынуждена прибегнуть к ввозу иностранного хлеба. Но в европейской прессе ни желали обращать на это внимания. Даже честная Швейцария, вполне убежденная, что неурожаи не в состоянии истощить страну, управляемую такой государыней, возвещает устами анонимного автора: «On devrait n’obéir qu’aux femmes sur la terre![11]

Франция потому лишь не принимает участия в этом концерте, что восточная политика Екатерины на этот раз слишком идет вразрез с традиционными понятиями, чувствами и интересами страны. Молчит и Вольтер, опасаясь за свою популярность, хотя не все его соотечественники разделяют его мнение. Впрочем, чтобы заставить хвалить себя и на языке Вольтера, Екатерине незачем обращаться в Париж. Уже упроченная слава и слишком дорого купленный опыт придворной жизни в Берлине удерживали фернейского старца на берегах Женевского озера, но некоторые его ученики соблазнились заманчивыми предложениями; даже в самом Петербурге Бодуэн, профессор университета, нашел удобным настроить свою лиру в соответствующем тоне, скромно оговариваясь, что

В то время как в Варшаве, после несбывшихся надежд на помощь Блистательной Порты, поляки оплакивали утрату своих провинций и своей независимости, некто барон де Блиньер, капитан военной службы, писал, не обращая ни малейшего внимания на общее настроение:

В следующем году заключение Кучук-Кайнарджийского мира опять дружно настроило хвалебный хор в Европе, так что Александру Великому пришлось серьезно встревожиться неожиданным соперничеством:

И тревога героя, победившего Дария, вполне оправдывается, так как, по свидетельству малоизвестного автора (Lanjuinais), сам Архимед не решился бы отныне оспаривать первенство Екатерины.

Эта эпоха является кульминационным пунктом как славы, которая с этих пор нередко изменяет Екатерине, так и гармонии всего европейского хора, в котором чуткий слух императрицы уже начал улавливать некоторый диссонанс. В 1782 году появилась «История России» Левэка («L’Histoire de Russie», de L’Evesque), первая полная история, изданная в России и составленная по солидным документам. В ней слышны уже серьезные ноты. Осторожно обходя все неудобные пункты, автор скромно призывает потомство «достойно прославить, не боясь обвинений в лести, гений, таланты и благие деяния этой монархини». Екатерина почувствовала себя не удовлетворенной этим отзывом. В самом деле, что значит прославление потомства? Платеж по векселю; между тем, Екатерина привыкла получать, как и платить, за все чистой монетой. Ее таланты? Ее благие деяния? Но что значили эти жалкие комплименты для богини, затмившей в истории Александра Великого и вытеснившей с Олимпа Минерву? Екатерина была в негодовании; Левэк и его сотрудник – Леклерк – явились в ее глазах «негодяями, унижающими значение России», «неприятными надоедливыми животными». Уж не вздумали ли эти французские неучи обсуждать каждый поступок государыни, которая в точности своих умозаключений превосходит самого Архимеда?! Пусть бы они послушали англичанина Ричардсона: «Я искренно верю, что не было неограниченного монарха, который правил бы так мудро, изучал бы положение своего народа с более честными намерениями, нежели правящая теперь русская императрица». Вот это называется – рассуждать правильно! Но нашелся и другой англичанин, осмелившийся утверждать, что эта идеальная правительница имеет и некоторые слабости. Это было чересчур дерзко! Впрочем, автор спешил загладить неблагоприятное впечатление, произведенное его богохульными словами, оговариваясь, что, хотя и нельзя одобрить тех или других поступков императрицы, но надо помнить, что она же, подражая Монтескье и Беккарии, написала «Наказ для законодательной комиссии».

После смерти Вольтера († 1778) во французской литературе замечается недостаток лиризма по отношению к Екатерине. Напрасно некоторые авторы стараются угодить ей; например, Сенак де Мейлан, стремившийся получить звание официального историографа великого царствования, в своих стараниях дошел до того, что сравнил Екатерину с храмом св. Петра в Риме. Это была идея! Подумала ли императрица о ничтожном расстоянии, отделяющем великое от смешного, – неизвестно; во всяком случае она объявила, что сравнение «не стоит и десяти су». Не теряя мужества, Сенак пошел еще дальше, выступив с «La merveille du siècle, ou Observations sur la vie politique et privée de Gatherine II» (без обозначения места, 1792). Тщетный труд! Тон его все-таки был ниже желаемого; он еще не достиг диапазона Луиджи Суттири, который в авторе законов, отменивших крепостное состояние, узрел «la liberatrice di popolo» – освободительницу народа! Возможно, что Сенак со своим сочинением выступил слишком поздно, когда душа Екатерины вступила в период неизбежного пресыщения и недовольства; по крайней мере, она так же холодно приняла год спустя книгу Мюллера, которую Гримм счел вполне достойной для поднесения императрице. Но Гримм ошибся: его высокая покровительница не нашла вкуса в этом блюде, приготовленном, однако, по лучшим и уже испытанным рецептам.

«Послушайте, – пишет она поверенному своих мыслей и тревог, – ведь это же просто непозволительно – так безмерно хвалить людей!» Точно вся литературная Европа за последние 30 лет занималась чем-нибудь иным относительно «Священного Величества», воспетого Джианетти, и точно сам Гримм, для удовлетворения весьма недвусмысленных желаний своей высокой корреспондентки, не употреблял все силы, чтобы всячески возбуждать, поощрять и награждать соответствующим образом восхваления в подобном духе! Но после тридцати с лишком лет правления Екатерина уже пресытилась ими, – нравоучение, характеризующее эту главу ее биографии, к которой мне остается прибавить еще одно интересное примечание: за исключением одного, весьма сдержанного намека, принадлежащего перу неизвестного английского автора, читатель, в моем перечне изданий, лично касающихся императрицы, не найдет, к своему удивлению, никаких указаний на то впечатление, какое производила в России интимная сторона ее жизни, которая после ее смерти сделалась предметом всеобщего осуждения и даже посмеяния. Пусть не обвиняют меня в излишней скромности – нет, все дело в том, что в искусстве руководить современной прессой Екатерина достигла совершенства. Записывая в «негодяи» и «несносные животные» публицистов, осмеливавшихся присоединять к общему поклонению хоть малейшую долю критики, она сумела добиться того, что важнее одобрения, – абсолютного молчания, даже от Рюльера (Rulhière), так как известно, что его труд о революции в России, написанный в 1762 году и даже прочтенный в интимном кружке, не был издан при жизни Екатерины: понадобилось, чтобы сам автор умер. Франция вступила на путь революции, а Гримм покинул Париж, чтобы в незаконно изданных посмертных сочинениях бывшего секретаря посольства могли появиться следующие строки (Paris, 1792): «La tzarine aime prodigieusement les hommes, et lorsque quelqu’ im lui plaît, de quelque classe qu’il soit, elle se le fait amener, et if faut qu'il assouvisse la passion de la souveraine».[16] То была эпоха упоения всевозможными позорными документами, когда низкий Карра (Carra) изощрял свое вдохновение против «la catin du Nord» и непристойные карикатуры на знаменитый «захват империи» приобрели скандальный успех, о чем добросовестно донес честный Буайе, поплатившийся головой за свое мужество. Революционированная разными Вольтерами и Дидро, Франция и Европа самым убежденным образом доказали Екатерине одно из ее величайших заблуждений. Даже Германия, увлеченная всеобщим движением, утратила всякое чувство меры и в 1794 году выпустила «Pansalvin, Fürst der Finsterniss», где под прозвищем, заимствованным, по-видимому, из переписки Сиверса, выведен Потемкин, в обстановке, унизительной для его царственной подруги. Но до этого полного крушения Екатерина, во всяком случае, безгранично царила над общественным мнением, как внутри, так и вне России, что ярко и глубоко отразилось на суждении Европы относительно главнейших событий ее царствования. И этого не дóлжно забывать при оценке ее личности.

С первых же шагов критика поступков Екатерины оказалась делом очень трудным. Вступление на престол этой обаятельной монархини сопровождалось драмой в Ропше, что первоначально смутило Германию. С одной стороны, было очень приятно, что в России воцарилась немецкая принцесса, но это обстоятельство повлекло за собой низложение и смерть немецкого принца. Соглашаясь с неизвестным автором сочинения «Ob der Kaiser von Russland, Peter III, rechtmässig des Throns entsetzt sei» (s. 1. 1762), неоднократно изданного и по-немецки, и по-французски и приписываемого (без видимых оснований) перу Фридриха II, – так же как и приложение к книге Гудара «Mémoires pour servir à l’histoire de Pierre III» (Leipzig, 1763), составленное в том же духе, – соотечественники несчастного императора сперва отнеслись к событию отрицательно; но это оказалось лишь последствием первого впечатления, и Екатерине очень быстро удалось уничтожить его. Преследуя и, по возможности, уничтожая неблагоприятные отзывы печати, она в то же время сама, по-видимому, внушила известное «Lettre de St. Pétersbourg au sujet de la dernière révolution, par M. P.», напечатанное в 1762 году во Франкфурте и приводившее самые убедительные доводы в пользу совершившегося события. «Если правитель пренебрегает всеми своими обязанностями, подданный тем самым освобождается от своих». Хотя подобная теория должна показаться очень опасной во всякой монархической стране, – в Германии жаждали поверить ее непреложности. Один беспокойный пруссак, писавший под псевдонимом Ламарша (производя, по-видимому, свое имя от La Marche – Бранденбургская Марка), издал, однако, в Лондоне (1764) «Анекдоты» («Anecdotes») относительно государственного переворота в России, очень неприятного для Екатерины содержания. Императрица отвечала на них «Рассуждениями о деспотизме и революциях» («Essai sur le despotisme et les révolutions»), в которых с неподражаемой самоуверенностью доказывала, насколько важный переворот, служивший предметом словопрений, «заинтересовав все нации, прославил ту, которая достигла величайшей власти, и принес пользу народу, добровольно подчинившемуся ее владычеству». На том словопрение и кончилось.