Фридрих Делич - Библия и Вавилон

Однако, несомненно более важным является тот факт, что в найденных ассиро–вавилонских духовных песнях можно найти псалмы, совершенно сходные с псалмами еврейскими и прежде всего в отношении стиха.

Приведённый псалом легко можно принять за взятый из ветхозаветного Псалтыря, например, за пс. CLXVIII, а между тем приведённые стихи взяты из вавилонского псалма, посвящённого богу луны, покровителю города Ур. Этот псалом ясно показывает, насколько близка поэтическая форма духовных песен обоих народов: отдельный стих строится главным образом из двух параллельных колен и два или несколько стихов соединяются в одну строфу.

На долгое время останется славным подвигом новейшего ветхозаветного исследования, что оно путём упорного умственного труда, доныне ещё подвергающегося яростным нападкам, установило всё более и более находящую всеобщее признание истину, именно, что большая часть ветхозаветных псалмов принадлежит к самому позднему периоду еврейской литературы. В особенности 70 псалмов, известных под общим названием «псалмов Давида», представляют собой позднейшие добавления, по большей части несходные по языку и содержанию с остальными. Более того, невозможно доказать вероятность составления Давидом хотя бы одного ветхозаветного псалма. Остаётся лишь пожелать, чтобы эта истина получила возможно более широкое распространение, так как именно псалмы, известные под общим названием «псалмы Давида», легко могут затемнить картину развития израильской религии.

Однако, как бы ни было при таких обстоятельствах справедливо и последовательно сделать вывод о заимствованиях еврейской поэзии из вавилонской, мы довольствуемся и здесь лишь указанием на существующее сходство между той и другой, в особенности потому, что при близком родстве евреев и семитов–вавилонян, а также при сходстве их языка, образа мыслей и нравственных воззрений, и без того нетрудно заключить, что и поэзия обоих народов должна иметь много общего в языке, стиле, ритме, мыслях и картинах.

Кто хорошо знает библейские псалмы, тот помнит весьма часто встречающиеся в них описания физических и душевных страданий, ниспосланных псалмопевцу в наказание за его грехи или причиняемых ему недоброжелательством врагов, угрожающих его жизни: громко взывает он из бездны порока, в котором он глубоко погряз, печально ходит взад и вперёд, как человек, потерявший брата или мать; он высох, его тело и душа разрушаются; он кричит, как пеликан в пустыне, и стонет, как голубь; сердце его стучит быстро и громко; душа перенеслась уже почти в «chêol» и объята мраком смерти. «Утомлён я воздыханиями моими: каждую ночь омываю ложе моё, слезами моими омочаю постель мою» (Пс. VI, 7). Те же самые мысли и картины мы можем встретить и в вавилонских псалмах; даже выражения те же самые: «Он сидит со смятённым сердцем, стеная и горько жалуясь». Подобно горлице тоскует он жалобно день и ночь; как дикий бык кричит он, обращаясь к своему милосердному богу; его стан надломлен, как тростник; он уже почти стал добычей смерти; его гроб стоит открытым и черви караулят его.

Некоторые ветхозаветные псалмы, как, например псалом LXXXVIII–й, этот мрачный крик глубокого отчаяния несчастного, находящегося при смерти, оставленного знакомыми, сходны по содержанию и выраженным в них мыслям с вавилонскими песнями скорби.

Весьма поучительны также и весьма часто встречающиеся в псалмах обоих народов ссылки на личных противников и злорадных врагов. Ветхозаветный Псалтырь содержит значительное число таких молитв праведных и благочестивых израильтян, направленных против угрожающих их жизни и ненавидящих их врагов, с злорадным хохотом радующихся всякой неудаче или гибели их. Весьма правдоподобный псалом на одре болезни, пс. XL–й, заканчивается словами: «Ты же, Господи, помилуй меня и восставь меня, и я воздам им», т. е. врагам, желавшим видеть его умершим и говорившим о нём, как о таковом. Унижение, срам и позор призываются на головы этих злорадных врагов. «Да постыдятся и посрамятся все радующиеся моему несчастию; да облекутся в стыд и позор величающиеся надо мною». (Пс. XXXIV, 26).

Точно такие же выражения встречаем мы в одном обращённом к богине Истар покаянном псалме: «До каких же пор, моя небесная царица, будут мои враги устремлять на меня свои взоры? При помощи лжи и неправды строить мне козни? До каких пор мой преследователь, полный ненависти, будет поджидать меня?» Одна молитва к Небо начинается такими словами: «Я прославляю тебя, о Небо, перед всеми великими богами; несмотря на множество моих врагов, моя жизнь проходит без несчастий»; заканчивается молитва фразой: «Несмотря на множество моих врагов, ты не покинешь меня, о Небо, несмотря на множество ненавидящих меня, ты не оставишь мою жизнь».

Но значение вавилонских псалмов и молитв возрастает ещё более потому, что они дают особенно ясное представление о нравственно–религиозных воззрениях вавилонян. Всякий понимает, как мало могут служить источником для суждений об ассиро–вавилонской религии известия о войнах и победах ассирийских царей, подобно тому, как едва ли кому–либо придёт в голову изучать евангелическую или католическую религии и этику по летописям тридцатилетней войны. Кто одушевлён действительным желанием исследовать воззрения вавилонян о нравственных обязанностях людей, о божестве и его свойствах, об отношении человека к божеству и наоборот, тот не может пренебрегать серьёзным изучением вавилонских изречений и письменных пямятников религиозного содержания. К такому изучению до сих пор прибегали весьма немногие, и мне хотелось бы поэтому дать более подробное и полное изображение вавилонской этики и религии. Это следует сделать как потому, что благодаря укоренившемуся взгляду на историю Вавилона мы имеем совершенно ложный взгляд на религиозно–нравственные воззрения вавилонян, так в особенности для того, чтобы быть в состоянии, исходя из вновь установленной точки зрения, критически исследовать ветхозаветные (а вместе с тем в значительной степени и наши собственные) религиозные воззрения и составить себе о них правильное представление.

Мы уже указывали раньше, что в образцовом правовом государстве, каким была Вавилония с 3–го тысячелетия до Р. Хр., с её возбуждающим ещё и теперь удивление юристов законодательством, первые, коренные заповеди, продиктованные инстинктом самосохранения и условиями человеческого общения, вроде: «не проливай крови ближнего», «не желай жены его», «не отнимай у него одежды», были по меньшей мере столь же священны и ненарушимы, как и у Израиля. Найденный при раскопках свод законов Гамураби блестяще подтвердил правильность такого мнения. То же самое можно сказать о 4–й заповеди — о почитании родителей, о 8–й: «не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего», и 9/10, в которой под словами: «не желай жены ближнего твоего, и не желай дома ближнего твоего, ни поля его»… и т. д. запрещается не что иное, как стремление присвоить себе имущество, жену и т. д. ближнего.

Совершенно аналогичное читаем мы в § 25 законов Гамураби: «Если кто–либо, придя для тушения пожара, позарится на имущество хозяина и присвоит себе это имущество, то такой человек должен быть брошен в тот же самый огонь». Это еврейско–вавилонское «вожделение» требует для состава греха совершения известного поступка. Иисус был первый, кто своим, «а я говорю вам» признал грехом, заслуживающим наказания, самую греховную склонность, греховное желание.

Так как на Востоке право и религия до сих пор не отделяются друг от друга, то всякое нарушение права является в то же время поступком против Бога, заслуживающим, наряду с земным наказанием по закону, ещё гнева и наказания со стороны божества. Однако и все остальные нравственные обязанности, не закреплённые правом, должны были исполняться вавилонянами столь же строго, как и израильтянами и их нарушение влекло за собой кару божества. Я говорю прежде всего о правдивости. Государство Гамураби умело в достаточной степени обеспечить своим подданным защиту против фальшивых весов, мер или лжесвидетельства. Но нравственное сознание вавилонян, как и израильтян содержало в себе более широкое и глубокое понятие правдивости и поэтому можно только пожалеть, что 8–я заповедь, вместо ограниченного понятия «ложного свидетельства», не охватила в своём содержании более широкого определения: «ты не должен лгать». Если бы нам с раннего детства прививали сознание предосудительности лжи во всякой форме, подобно тому, как персы, по свидетельству Геродота (I, 138) приучали своих детей в возрасте от 5 до 20 лет исключительно к трём вещам: ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду, — то отношения между людьми были бы в настоящее время несомненно гораздо лучше. У вавилонян всякая неправда, например, не сдержать данного обещания, отказать в обещанной защите, говорить «да», имея в сердце «нет», вообще всякая ложь неоднократно резко клеймится, как грех против божеских и человеческих законов. В противоположность этому правдивость превозносится, как высшая добродетель. Что же касается «любви к ближнему», сострадания к нему, то никто не может отрицать возвышенного характера израильской заповеди: «люби ближнего твоего, как самого себя», несмотря на ограничение применения её исключительно к членам своего народа (Левит, ХIХ, 18). Но, не отнимая у иудейства принадлежащего ему, пусть честно и справедливо воздадут другим народам должное за их заслуги, отдадут Богу — Божье.