Лев Колодный - Хождение в Москву

Плывем. Дна больше нет. И мы свободно несемся, погрузившись по пояс в холодную воду. Поток бьет в спину, как ветер в парус.

Но я недолго радовался и мнил себя плотогоном. Снова обмелела Неглинка, но поток так же быстро старался протащить наши буксовавшие шпалы. Они уперлись концом в неровное дно. Плот стал терпеть бедствие.

Пришлось бороться с Неглинкой ломом и ногами. Точно вздыбленный конь, плот пытался сбросить нас: сначала назад, потом через голову. Вот где пригодилась мне скоба, а Анатолию лом. Выправили наконец плот и снова поплыли.

Впереди показался свет. Он падал сверху из колодца, открытого на нашем пути. Фонарь выхватил тормозную веревку, выброшенную для нас с земли.

- Можем кончать, - предложил мне Анатолий.

Я принял его предложение, хотя мы прошли всего метров 200. Теперь нужно было схватиться за веревку и удержать плот. Лом и фонарь помешали Анатолию сделать это на быстром ходу. Я успел ухватиться за конец веревки левой рукой, но плот тащило неудержимо вперед.

Пришлось бросить спасательный конец. Плот только этого и ждал. Он стал швырять нас по сторонам, сбрасывать через пороги. Река точно мстила людям, заточившим ее в подземелье.

"Условно чистая вода" была, безусловно, грязной. Но не это оказалось самым тяжелым испытанием. Дно цеплялось за шпалы, силясь перевернуть их. Нужно было поднимать нос плота, а вода била сзади в спину, задирая хвост.

- Держись! - кричит Анатолий. Сам он на мгновение оказался ногами в воде. Но руки его не выпустили плот. Так мы силились уравновесить его минут, наверное, пять. Часов с собой у нас не было, да и взглянуть на них времени не хватило бы. В схватке лишились лома, подхваченного потоком. Но это было все, что Неглинке удалось сорвать с плота. Мы все же выровняли свое судно, и оно поплыло быстро вперед.

- Прошли Троицкую башню, - определил по колодцу над головой плотогон, когда мы снова погрузились в воду и поплыли в трубе под спинами-парусами. Мне трудно было представить, что над нами прохаживались люди, светило солнце, как вдруг в трубу проник его слабый луч. Свет падал из люка.

Люк - финиш подземного пути. До Москвы-реки осталось несколько десятков метров, но дорогу к устью плоту преградила поперечная труба. Дальше плыть нельзя.

Поравнявшись с люком, Анатолий соскочил на дно и схватил плот за веревку. Я последовал за ним. Плот танцует на воде и тянет нас за собой. Выпускаем веревку из рук, и шпалы тотчас скрываются в темноте, унося за собой конец веревки. Но мы твердо держимся на ногах. Поток все же ослаб. Стою по совету Анатолия на одной ноге, как аист, - так легче выдерживать напор Неглинки.

Над головой бетон трубы, чугунный колодец, выше всего - зеленые листья Александровского сада, а еще выше - дорогое небо, воздух. Над люком склонилось лицо мастера Алексея Прокофьевича. Ждем, пока привезут лестницу.

Наконец лестница спущена, и через минуту мы стоим на земле. На зеленой траве Александровского сада. Почти у Боровицких ворот.

- Ну, как Баренцево море? - спросил меня мастер. На этот раз ничего не ответил я.

Хочется лечь на траву тут же, в водолазном костюме. Снимаю резиновые доспехи и слышу:

- Ремонтировать не придется. Все нормально. - Это докладывает мастеру Анатолий. Он успел не только бороться с рекой, но и обследовать ее дно... Мы проплыли на плоту 500 метров. Времени прошло полчаса. Полчаса схватки с Неглинкой.

- Пойдемте смотреть вашу "ракету", - предлагает мастер.

Подъезжаем к Большому Каменному мосту. Плот уже выбросило на середину Москвы-реки, и он медленно плыл мимо Зарядья, корпусов гостиницы, мимо нового русла, пробитого в набережной. Последний плот Неглинки, подземной московской реки.

КАК Я ХОРОНИЛ ИВАНА ГРОЗНОГО

Это событие произошло на моих глазах в Кремле под сводами храма, где покоятся все русские монархи до Петра Первого. Утром я поспешил к дверям храма, где мне назначил встречу знаменитый антрополог Герасимов, а на следующий день в нашей газете появился репортаж, как теперь сказали бы, эксклюзивный, под названием "Архангельский собор, ноября 22-го дня". Таким образом, на профессиональном жаргоне говоря, я "вставил перо" всем московским репортерам, узнавшим о похоронах Ивана Грозного на следующий день, после того как все свершилось без лишних свидетелей.

Назвать публикацию так, как сейчас, тридцать лет назад я очень хотел, но не мог. По правилам игры того времени в серьезной партийной газете в подобном стиле писать было нельзя. Но проинформировать подробно о погребении царя в органе МГК КПСС тогда уже было можно, обвинений в монархизме, пристрастии к церкви и прочих идеологических прегрешениях я не услышал, хотя редакторы остерегались всего, что дало бы повод их упрекнуть в пропаганде религии.

Поэтому недрогнувшей рукой вычеркнули абзац, где цитировалась церковная надпись на гробнице Ивана Грозного:

"Последний раз прикасался вчера Герасимов, ученый и скульптор, к прототипу своего портрета. Он расставлял все на престоле, осененном надписью: "И аз в нем во мне пребывает".

Антрополог раскладывал отдельно пропитанные пчелиным воском и канифолью останки Ивана Грозного, его сыновей, знаменитого полководца Скопина-Шуйского. Сейчас их уложат в гробницы. А нам всем представится возможность увидеть бюст грозного царя, выполненный с документальной точностью.

Это же сотворил Герасимов с Рудаки, Тимуридами, Андреем Боголюбским и Ярославом Мудрым".

Еще одно сокращение касалось не прошлого, а настоящего, поскольку я сделал упрек всей бумажной промышленности СССР. Критиковать можно было только отдельные недостатки, отдельные объекты. В отличие от металлургов, химиков их министерство не дало современного долговечного материала, на котором можно было бы написать текст государственного акта - послания потомкам, который также надлежало захоронить в специально приготовленных сосудах вместе с костями.

"Только бумажники ничего не смогли предложить достойного. Пришлось взять листы пергамента из телячьей кожи, выделанные для старинных книг много лет тому назад. На них можно смело положиться: время не причинило им вреда".

А все остальное, написанное тогда в спешке после возвращения из Кремля появилось в газете. Для любителей истории и сегодня, мне кажется, этот факт интересен.

То, что случилось 22 ноября 1965 года в Архангельском соборе, менее всего напоминало церемонию, которая состоялась в нем же почти 400 лет назад. Никто не стал ждать, когда зайдет солнце, как того требует обряд. Наоборот, за дело принялись с утра. Обязанности "летописцев" исполняли кинохроника и автор этой книги.

Сотрудник музеев Кремля не сумел один донести тяжелые стальные цилиндры, и я с готовностью взялся ему помочь. На донышке одного выгравировано: "Князь Скопин-Шуйский", на донышке второго - "Царь Иван IV Васильевич Грозный". Проношу нелегкую ношу к алтарю и укладываю по соседству с двумя такими же полированными сосудами с надписями: "Царь Федор Иванович", "Царевич Иван Иванович". Так оказались рядом четыре снаряда, которые сейчас должны быть отправлены в будущее: для ученых грядущего, для тех, кто когда-нибудь вновь решит вскрыть гробницы Архангельского собора, усыпальницы русских государей.

Прошло 2 1/2 года с того дня, как сдвинули с места 400-килограммовую плиту белого камня у южной стены собора. И вот плита вновь готова к тому, чтобы лечь на свое прежнее место, закрыть саркофаг. На ней искусной вязью выполнена надпись: "В лето 7092 (1584 год. - Ред.) марта в 18 ден преставись благоверный и христолюбивый царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси самодержець во иноцех Иона на память Кирила архиепискупа ерусалимского за полтора часа до вечера". Надпись эта установила с точностью до одного часа конец царствования Ивана Грозного.

Утром 22 ноября 1965 года царь Иван IV продолжал оставаться последние часы на попечении взволнованного и не скрывающего радости Михаила Михайловича Герасимова - всемирно известного антрополога.

Герасимов первый прикоснулся к Грозному и, едва взяв в руки череп, заметил на бровях и подбородке волоски. Он увидел их за мгновение до того, как свет и воздух превратил древний волос в ничто. Да, волоски не сохранились. Зато история получила документальный скульптурный портрет, великолепное дополнение к тем прижизненным портретам Грозного, и результаты научных исследований, адресуемые нашим потомкам.

Московские инженеры изготовили по просьбе историков четыре цилиндра. Они из нержавеющей стали марки Х18Н10Т, означающей наличие 18 процентов хрома, 10 процентов никеля и до 1 процента титана. Эти сведения сообщил мне создатель металлического хранилища Николай Ильич Пенкин. При изготовлении снаряда применялись все достижения металлургии и сварки XX века. Днище заваривалось аргонно-дуговой сваркой, швов не видно. Крышка легко снимается, достается мягкая прокладка из стекловолокна, а затем инженер извлекает из цилиндра стеклянную ампулу. За нее тоже не будет стыдно. По этой ампуле можно судить об уровне электровакуумной техники в 1965 году. Внутри ампулы запаян невидимый газ аргон, окутавший навечно кусок пергамента. Через стекло сосуда легко читаю текст, начертанный тушью чертежным пером: