Геомар Куликов - Юрьев день

Не раздеваясь, на лавку возле двери сел.

Тренька на деда с опаской глянул и — была не была! — выпалил:

— А правда, будто ты от князя надумал уйти?

Кивнул головой дядька Никола:

— Правда.

Дед кнут отбросил, со своего места вскочил:

— Слыханное ли дело! Сам того не знаешь, чего хочешь!

— Очень хорошо знаю, Григорий Тимофеевич, — тоже поднялся дядька Никола. — Хочу, чтобы не драли с меня три шкуры княжьи приказчики. Чтобы не пороли на княжьей конюшне безо всякой вины…

— … чтобы государь батюшка князь Пётр Васильевич тебя низкими поклонами встречал… — ядовито продолжал дед.

— Мне княжьи поклоны не надобны. Без них проживу. — Дядька Никола протянул заскорузлые свои ладони: — А вот он без них проживёт ли? Сам князь не пашет, не сеет, не жнёт. Кто его кормит?

— Земля-матушка… — назидательно ответствовал дед. — Али по скудости ума не ведаешь?

С дядьки Николы гнев сошёл. Посмотрел на деда сожалеючи, на лавку опустился. Сказал спокойнее:

— Ты, Григорий Тимофеевич, словно вчера на свет родился. Тебе ли не знать, что без крестьянских наших рук земля хлеба не даст? Семь потов на ней прольёшь, тогда, может, и отблагодарит хлебушком в урожайный год. А ты тот хлебушек — князю…

Дед тоже поутих.

— Одно скажу, Никола: от добра добра не ищут. У князя крестьян и холопов много, оттого на каждого, глядишь, чуть поменьше тяжести ложится.

— Я так думаю, Григорий Тимофеевич, что от множества холопов и крестьян он одного человека ни во что не ставит. Да и повинностей, что ни год, всё более взваливает.

— Найдёшь ли лучшего, чем князь?

— И искать не буду.

— Как так?

— На вольные земли пойду.

— Эва! — изумился дед. — Где их теперь сыщешь?

— Мудрено, верно. Ноне, почитай, вся земля на Руси под царём да царёвыми людьми. Подамся на южные али на восточные окраины. Всё полегче.

— Стало быть, уходишь? — вставила робко Тренькина мамка.

Поникла лохматая голова дядьки Николы.

— Скопил небольшие деньги. Думал, откуплюсь. Куда там! Княжеские приказчики даром хлеба не едят. Ловко насчитали… Только упрямый я. Не в нынешний — в другой Юрьев день, а уйду.

Встал дядька Никола. Шапку нахлобучил.

— Прощайте.

К двери шагнул, а она ему навстречу сама распахнулась. Не по щучьему велению, понятно. На пороге — тётка Настасья, жена дядьки Николы, с сыном, пятилетним Тишкой. Увидела мужа, перекрестилась:

— Слава тебе господи! Ушёл с утра раннего на княжью усадьбу и ровно в воду канул. Ну, горе моё, неужто отпустил князь?

Более прежнего помрачнел дядька Никола:

— Кабы так…

Ушли дядька Никола с тёткой Настасьей, дед неодобрительно, с укоризной бородой помотал:

— Вовсе без понятия мужик. Князьюшке за всё доброе, что людям делает, в ножки надобно кланяться, богу за него молиться.

С дедом спорить никто не стал. Однако и согласия никто не выразил.

Молча поужинали.

Почитай, без слова единого спать легли.

Утром дед толкает Треньку:

— Подниматься пора. Мамка печь топить будет.

Спит Тренька, бормочет что-то невнятное, в ответ на дедовы слова.

Дед своё:

— Терентий, а Терентий! В который раз говорю: мать принимается печь топить, слышь?

Иногда деду удаётся разбудить Треньку. А сегодня махнул рукой, полез с полатей.

Посапывает Тренька, наслаждается сладким утренним сном. Только коротко Тренькино блаженство. Недаром толковал дед про печь, за которую принималась мать. Топится изба Якова Позднева по-чёрному. Нет в печи трубы. Оттого весь дым — в избу.

Проходит малое время, начинает беспокойно ворочаться Тренька.

И вдруг кубарем валится с полатей, кашляет, чихает, трёт полные слёз глаза. Сердится на деда:

— Не мог разбудить!

— Тебя пушкой надобно будить, а её, как на грех, в избе нету.

Смеются над Тренькой отец, мать, бабка. Дед в бороду улыбается.

Самому Треньке не до смеху. Пулей вылетает из избы дыхнуть свежего воздуха.

А на воле — Тренька сначала даже глазам не верит — дождя нет. Кончился дождь.

Висят ещё над деревенькой сизые рваные тучи. Пробивается сквозь них робкая заря. Но нет под ногами распроклятой грязи. Ломкая ледяная корочка студит босые Тренькины ноги.

— Тятька! — летит сломя голову обратно Тренька. — Ночью земля, гляди-ка, подмёрзла!

Забыл вчерашние обиды. Рад, сказать невозможно.

— Надоело в избе сидеть? — улыбается отец.

— Спасу нет как…

— По дружкам соскучился?

— А как же! — с готовностью отвечает Тренька.

Однако оба понимают: не об одних дружках речь.

— Будет, мужики, попусту терять время. Идёмте к столу, — зовёт мать.

Вздохнул втихомолку Тренька. Насупился отец. Пошли в избу.

Расселись по своим местам. Посреди стола солонка. Хлеба полкаравая.

Против каждого — ложка. Только что за диво? За столом пятеро сидят, а ложек — шесть…

Понял Тренька: мать, забывшись, и для Митьки, старшего Тренькиного брата, ложку положила. В самый раз возле Треньки, где прежде Митька сидел.

Не на шутку перепугался Тренька. А ну как дед заметит? Вытащила мать из печи подогретые вчерашние щи. Дед хлеб нарезал. Первым ложку взял. За ним остальные. И увидели все: лежит на столе лишняя, шестая ложка. Изменился дед в лице. Из-за стола молча встал. Грохнул в сенях дверью.

Всхлипнула в подол мать.

Сказал с укоризной отец:

— Что ж ты, а?..

— Не нарочно ведь, по привычке…

Обнял её отец за плечи:

— Жив, здоров Митька. Поди, слаще нашего ест-пьёт.

Верно. Жив и здоров был Митька. И не хлебал пустые щи, как Тренька.

Только та, шестая ложка и впрямь будто ждала хозяина. Или других с укором спрашивала: «Где он, мой хозяин-то, отчего не дома?»

Жил Митька вовсе недалеко, верстах в трёх от родной деревеньки. Только иной раз верно говорят: близок локоть, да не укусишь.

А получилось так.

И прежде в доме Якова Позднева лишнего не было, однако и голодом не сидели. А в этот год к весне, что ни обед или ужин — хлеба на столе всё менее, а щи да каша всё жиже.

Треньке, как младшему, понятно, лучший кусок. Но не таков Тренька человек, чтобы тот кусок съесть в одиночку.

Испечёт бабка для него блины, Тренька сердится:

— Отчего мне одному?

— Тебе расти надо, — говорит бабушка.

— А Митьке нетто не надо? — возражает Тренька. — Глянь, тощий какой.

За обедом дед ворчит:

— Разве ноне праздник, блинов напекли? Экий неразумный народ. Скоро не то что блинов — куска хлеба не будет.

Прав оказался дед.

Сели как-то раз обедать. Мать поставила на стол миску пшённой каши и виновато, будто она тому причиной, сказала:

— Хлеба нету. Мука кончилась…

Дед длинную седую бороду вперёд выставил:

— Другие не лучше живут. Авось и мы не помрём.

Однако плохая еда без хлеба. Тренька из-за стола вылез, кажись, голоднее, чем был.

Дальше — хуже.

Гречу, пшено, овсянку — всё подъели.

Отощал Тренька. Бабкины блины во сне стали видеться.

Митька принялся ставить силки на зайцев. Только не глупы они, зайцы-то. Редко возвращался Митька с добычей.

Солнышко стало припекать. Снег сошёл. Настало время пахать да сеять. А как пахать, коли лошадь прошлым летом ещё околела? И что сеять, когда всё зерно давным-давно перемололи на муку и съели?

Однажды дед объявил:

— Завтра пойдём на поклон к государю-батюшке князю Петру Васильевичу.

— И мы с Митькой… — запросился Тренька.

Дед с отцом переглянулись:

— Митька пойдёт. Ты дома останешься.

— И я хочу… — заныл Тренька.

Глянул на него дед чёрными запавшими глазами — осёкся Тренька.

Мать забеспокоилась:

— Митеньку-то к чему? Чего попусту будет ноги бить?

Не удостоил дед ответом.

Проснулся наутро Тренька — печь не топится. И даром, что весна на дворе — студно в избе. Прислушался, а в углу будто дитя малое всхлипывает. Удивился Тренька: откуда в избе малому дитяте взяться?

Подполз к краю полатей, видит, в красном углу перед иконами теплится жёлтый огонёк. А на полу мать распласталась, земные поклоны бьёт.

Причитает сквозь слёзы:

— Господи, помоги…

Тренька кувырком с полатей.

— Ты чего, маманя? Аль обидел кто? Так мы его с Митькой…

У матери слёзы пуще прежнего. Обняла Треньку.

— Заступник мой…

Бабушка вошла. Дрова возле печи скинула. Сказала сурово:

— Будет загодя убиваться. Может, обойдётся. Печь затопи. Чай, не одно у тебя дитя-то.

Поднялась тяжело мать. Взялась за дрова.

Моргает белёсыми ресницами Тренька. Понять не может:

— Баба, иль случилось чего?

— Погоди. Не до тебя ноне, — неприветливо ответила бабушка.