Геомар Куликов - Юрьев день

Увидел Тренька корыто, слюну проглотил, потянул Митьку за рукав:

— Слышь, я не евши сегодня…

— Оно и кстати. Ноне как раз остался лишний горшок каши.

— С мясом ли? — забеспокоился Тренька.

— Того сказать не могу, не знаю.

Прорублены в стене три двери. Одна — к гончим собакам, другая — к борзым. А третья — в избу старшего борзятника Фёдора Богдановича.

Толкает Митька третью дверь и, к великому Тренькиному изумлению, входит в борзятникову избу, ровно в собственный дом.

— Ты куда? — пугается Тренька.

— Куда надобно, Терентий Яковлевич, — отвечает Митька. — Живу теперь тут.

— Верно?

— Чего ж вернее!

Робко идёт Тренька в избу старшего борзятника, где отродясь прежде не бывал. Чисто в избе. Пол деревянный, дощатый. По стенкам широкие лавки застелены зелёным сукном. На столе — скатерть белая. Лари у стенки добрые, расписаны узорчатым рисунком. И диво дивное: в углу сложена печь с трубою, отчего в избе ни грязи, ни копоти.

— Ладно живёт Фёдор Богданович! — восхищённо разглядывает Тренька избу.

— Второй человек при охоте после княжьего ловчего, — поясняет Митька. А охота у князя Петра Васильевича, известно, — главное дело.

Снимает Митька нарядное платье и вместе с сапогами, обтерев их досуха и в тряпицу завернув, укладывает бережно в ларь, что поменьше и попроще. Надевает свою всегдашнюю одёжку: порты латаные, верхнюю рубашку и лапти.

— А чего ты с утра в новом кафтане?

— Князь в поле выезжал.

— С собаками?

— С кошками…

Смеётся Тренька. Не обижается на брата. Сам виноват — задал глупый вопрос. Коли князь в поле выезжал со своим стремянным, так неужто без собак?

— Пошли, — говорит Митька, — не то с голоду помрёшь, не ровен час.

— Пошли! — охотно соглашается Тренька.

Во дворе Тренька, при виде борзых, про голод забыл. Распахнуты, как положено днём, дверцы всех собачьих конур-хлевов. Разбрелись борзые по всему двору. Одни дружка с дружкой играют, кувыркаются. Другие, того гляди, всерьёз сцепятся. А иные лежат себе на солнышке, лапы вытянув, дремлют вполглаза.

Возле собак — псари, борзятники. Делом заняты. А дел на псарном дворе пропасть!

Свистнул негромко Митька. Позвал:

— Буран! Ласка!

С дальнего выгула огромными скачками — две борзые. Первой — чуть Митьку не сшибла, едва устоял на ногах — Ласка, Митькина и Тренькина любимица. Стройная, тонкая, ноги высокие, живот подтянут, на узкой морде глаза умные. Спина и уши рыжие, а морда, живот, грудь, шея, ноги, хвост — белые. Будто в парном молоке искупалась Ласка, да так наполовину и осталась цвета белоснежной молочной пены. Следом Буран. Тоже огненный, только лапы, морда да полхвоста белые. Словно и он побывал в молоке, самую малость, однако: морду, лапы да полхвоста замочил.

Буран и Ласка — брат и сестра. Старательно, с любовью выхаживает их Митька. Оттого и привязаны к нему собаки безмерно и слушаются с первого слова.

Вьются борзые вокруг Митьки, повизгивают от радости, словно век с ним не видались. Приговаривает Митька строгим голосом:

— Тихо! Тихо! Эва, расходились!

Понимают собаки: не сердится их воспитатель и друг. Только вид делает, будто недоволен.

Шагают важно Митька с Тренькой по псарному двору. И, почитай, всякий встречный с Митькой норовит словом перекинуться: безвестный молодой псарь в гору пошёл — княжьим стремянным стал. Да и любили Митьку за весёлый нрав и незлобивость. Не чета был завистливому и мстительному Ларьке.

Свернули в хлев-конуру, где Ласка с Бураном жили. Лишнего места нет. Но и не тесно. Пол глиняный, как и в сенях, песком посыпан. Низкие широкие скамьи-нары устланы свежим пахучим сеном. На них спят Ласка и Буран. Оконце небольшое, дощечкой задвигается в ненастье. На полке щётки лежат борзым шерсть вычёсывать.

— Подожди малость, — сказал Митька, — я быстро.

Борзые за ним было. Митька негромко:

— На место!

Поджали хвосты собаки, морды опустили. На нары послушно залезли.

— Так-то! — довольно заметил Митька.

Сидит Тренька в собачьем хлеву — светло и весело на душе. Ласка головой в колени уткнулась. На Треньку доверчиво глянула.

Принялся Тренька Ласку по голове гладить, за ушами чесать, приговаривать:

— Ласочка, милая… Собака хорошая…

Жмурится Ласка от удовольствия. О Тренькины колени мордой трётся. Митька вернулся. Поставил на нары горшок. Развернул тряпицу, и все трое, Тренька, Ласка и Буран, носами повели. Вкусный дух шёл от горшка! Проглотил Тренька слюну. Буран с Лаской облизнулись.

Достал Митька из-за пазухи деревянную расписную ложку. Протянул Треньке.

— На, ешь!

Взял Тренька горшок, крепко к животу прижал, ложку в него запустил: большущий кусок горячего мяса достал.

— Есть мясо-то! — воскликнул торжествующе. Увидел Митькины улыбающиеся глаза, засмеялся: — Ты, поди, и раньше знал, да?

Ничего не ответил Митька. Да и что отвечать? Рассказывать, как весь месяц, пока Треньки не было, ждал его терпеливо и каждое утро готовил такое вот угощение?

Ест Тренька вкусное горячее мясо с распаренной овсянкой. Буран и Ласка с нар соскочили, ему в рот смотрят, слюну на пол роняют.

Опомнился Тренька.

— А им?

— Они вволю едят. Поболее и получше, чем вы с маманей… — Покачал Митька укоризненно головой: — Не стыдно, Ласка? А тебе, Буран? Утром досыта тем же мясом с такой же овсянкой кого кормил, а?

Словно поняли борзые Митькины слова. Морды отвернули: а мы, мол, что? Ничего. Просто так смотрим…

Щедр был князь на корм для собак. Понятно, и людям, что при псарне находились, вкусной собачьей еды перепадало. Не как другим холопам, что иной раз впроголодь жили.

Торопится Тренька. А вдруг кто увидит и старшему борзятнику аль ловчему донесёт? Что тогда? Уже остатки со дна горшка выскребал, когда пала на него тень человека, появившегося в дверях. Поднял голову Тренька и ложку с перепугу уронил. Стоял перед ним толстомордый рябой малый с перевязанной ногой.

Ларька! Забилось часто-часто Тренькино сердце. Ласка с Бураном зарычали. Ларька на них не обратил внимания, спросил у Митьки:

— А ну как ловчему аль самому князю скажу?

— Не скажешь! — спокойно ответил Митька. — У тебя более моего рыльце в пушку.

— Верно, — будто удовлетворённо даже кивнул головой Ларька. — Не скажу. Мы с тобой на другой дорожке встретимся!

И исчез так же внезапно, как появился.

Собаки было, оскалив пасти, за Ларькой.

— Назад! — остановил их Митька.

Перевёл дух Тренька. Глядит со страхом на старшего брата:

— Что теперь будет?

— Ничего не будет, — сквозь зубы процедил Митька. — Я тебе говорил, ещё посмотрим, кто верх возьмёт.

Приметил Тренька — Митька встревожен не на шутку, только виду не подаёт.

Не злопамятлив Тренька и потому забыл вскорости неприятную встречу.

А когда вечером шёл, всё вспоминал княжью псарню, еду вкусную, что борзым и гончим дают, и думал: «Хороша, однако, собачья жизнь!»

Зачастил Тренька на псарный двор к Митьке по хорошей погоде.

Чуть не каждый день вышагивает три версты туда да три обратно.

Ласка с Бураном радуются ему, почитай, как самому Митьке. Мудрено ли? Митька отойдёт куда-нибудь — вместо него Тренька. Собакам шерсть щётками вычёсывает, лапы, коли надо, моет. Играет с ними без устали.

Мать сердится:

— Дома бы посидел!

Тут за Треньку — отец:

— Не девка, чтоб за мамкин подол цепляться. Мужик растёт.

— Лесом ходит… — тревожилась мать. — Волки там.

— А я их палкой! — показывает Тренька палку, что вырезал ему из молодой крепкой берёзы Митька.

Не знает мать, плакать или смеяться.

— Нешто от волков палкой отобьёшься?

— А я их напугаю!

Вот тебе и весь сказ!

Храбрится Тренька перед матерью. По правде, страшновато в лесу.

Особенно коли припозднится с обратной дорогой. Хрустнет поодаль ветка у Треньки душа в пятки. Ну, а как и впрямь волк или медведь караулят?

Учил дед: самое последнее — от зверя иль животного бежать, будь то волк, собака или бык бодливый. Никак нельзя свой страх показывать. Потому хоть и озирается Тренька, однако крепится, шагу не прибавляет.

Иной раз для храбрости даже песню запоёт.

Однако чем далее, тем короче становятся дни и длиннее ночи.

Всё позже занимается тусклый осенний рассвет, и всё раньше опускаются густые тёмные сумерки. И лес день ото дня делается мрачнее и словно бы гуще.

Как-то сам Митька, проводив Треньку, сказал:

— Ты погоди пока ходить ко мне. Снег ляжет, в лесу посветлее будет, да и зверь по белой тропе осторожнее станет — тогда другое дело. Вчера ночью волки в двух дворах овец порезали и потаскали.