Валерий Легасов - Авария на ЧАЭС и атомная энергетика СССР

Потом была сделана ещё одна ошибка. Часть жителей обратилась с просьбой эвакуироваться на собственных автомашинах, а в городе было порядка трёх тысяч частных автомобилей.

— Запретили?

— Нет, разрешили — Борис Евдокимович ошибку совершил, наверное, — но трудно сказать. Часть жителей выехала на собственных автомобилях, и они были загрязнённые, конечно. Но, с другой стороны, и люди были загрязнены, и вещи их были загрязнены. Была ли там большая разница — трудно сказать. Сама эвакуация произошла чрезвычайно организованно — за два часа было эвакуировано 45 тысяч жителей из 51 тысячи (по памяти цифру называю). Остались те, которые были нужны для сохранения города и обслуживания станции, и сама Правительственная комиссия осталась в Припяти. При этом… Это, может, в печать и не пойдёт, а может и пойдёт... Понимаете, что мне бросилось в глаза? Была демонтирована партийная организация!

— То есть?

— Даже вот во время войны всё-таки, когда заранее планировалось отступление из города, уже определялось: кто остаётся в подполье, кто идёт в армию, кто — чего. А здесь настолько всё было быстро и внезапно, что… (стёрто) …не на кого было опереться, значит, высшей партийной власти. Но это несколько дней, а через несколько дней, конечно, всё восстановилось.

Теперь, тот персонал станции, который должен был обслуживать первый и второй блоки, дежурить, был переведён километров за 50 от станции — в пионерский лагерь «Сказочный». Когда я там появился в первый раз, картина тоже была страшной, потому что там впервые были установлены нормальные дозиметрические посты. Люди переодевались. И такая незабываемая картина, когда подъезжаешь к «Сказочному»: несколько тысяч гражданских костюмов, висящих на деревьях. Естественно, все подъезжают — дозиметристы их меряют, и у всех костюмы — грязные. К сожалению, мой финский плащ, который жена мне долго выбирала, английский костюм…

— Как они оказались на деревьях?

— Просто вешали на деревья. И вот вы едете на машине, долго, долго и тут видите такую картину…

— А, просто повесили… (неразборчиво)

— …перед «Сказочным». Вы подъезжаете к воротам пионерского лагеря «Сказочный» — дозиметрист вас обмеряет, говорит: «Раздевайтесь!» Вы раздеваетесь, делайте несколько шагов, вешаете свой костюм на деревья куда-нибудь. Вам же дают специальную одежду, вот эту самую, белую там, синюю, и вы проходите в «Сказочный», где вам определена койка, место, житьё и прочие вещи. Следующий подъезжает, и так далее…

— И Вы потом на работу ездили мимо этих костюмов?

— Ну, мы два-три дня мимо этих костюмов ездили…

— А потом?

— Потом их, конечно, уничтожили…

— Уничтожили?

— Конечно, потом они все были уничтожены — захоронены.

— (слова Адамовича неразборчивы)

— Производит впечатление. Да. Причём как чучела такие всё это было развешано…

Ну и ещё эпизод. Вот мы с Сидоренко, когда вырвались (неделю, наверное, в Припяти провели) в Чернобыль и зашли там в магазин (тоже ж, вроде, специалисты), то хоть купили себе одежды: новые трусы, майки, рубашки. Понимаете? Во что-то переодеться. Нижнее белье — вот о чём мы мечтали! Зашли, купили себе очень симпатичные рубашечки, а когда приехали в «Сказочный», замеряли, и эти рубашечки были грязнее, чем то, что на нас было надето. Уже и Чернобыль был достаточно…

—Было это в Чернобыле?

— Да, загрязнение в самом Чернобыле.

— А люди в Чернобыле ещё семь дней жили.

— Где-то после 2-го мая их начали выселять. Но в итоге, я должен сказать, что эвакуация — неважно, из Припяти или из Чернобыля — была проведена таким образом, что (это вам лучше Ильин скажет или другие медики) среди населения, которое не работало на станции (просто жило в городе), ни одного человека, хоть сколько-нибудь пострадавшего из-за задержки эвакуации там хоть на сутки — не было. Другое дело, что очень многие жители, которые потом, спустя 6-7 дней пили молоко…

— Где?

— Ну, где-то, скажем, от коров, которые…

— Паслись в Чернобыле?

— В Чернобыле, под Чернобылем, в вашей Белоруссии — где угодно. Сначала ведь выпал йод. Потом коровки скушали травку с этим йодом. Потом дали нам молочко, когда их потом подоили. И вот у тех, кто выпил йод, в том числе у детей, в достаточно большом количестве были сильные нагрузки на щитовидную железу. Но внешнего облучения или каких-то воздействий, так сказать, на тех людей, которых эвакуировали, — вот этого ничего не было.

Но, возвращаясь к Припяти… 26 апреля, ночью, в 11 часов, было принято решение о том, что на следующий день будем эвакуировать население, а передо мною и моими коллегами стала задача — что же делать?

— Простите, а вот была первая комиссия. Наверное, тут же звонила. Не при вас Щербина звонил в Москву? Не докладывал Горбачёву и прочим обстановку?»

— В этот и последующие дни на постоянной связи с нами были Николай Иванович Рыжков и Владимир Иванович Долгих. Вот с ними была связь. Насколько я представляю себе, но это в пределах моей компетенции, Михаил Сергеевич Горбачёв…. С ним я разговаривал три раза. И первый раз…

— Ну, вот, интересно, какой разговор у вас с ним был?

— Я, наверное, вам не скажу, потому что…

— Не буду записывать.

— Или скажу. Так вот, не для записи, но для человеческого понимания. Я услышал его первый звонок, когда Щербину сменил Силаев, и вся комиссия, первый состав, уехала, а меня оставили. Когда мы работали с Щербиной, я ни разу не слышал его разговора с Горбачёвым. Был он или не был — не знаю, просто не буду врать.

— (слова Адамовича неразборчивы)

— Меня оставили. Сначала, первый раз, меня оставил и Сидоренко, и Щербина попросил остаться. Потом меня вызвали на заседание Политбюро 5 мая. Там я докладывал ситуацию. Потом Силаев позвонил Горбачёву сам и потребовал меня обратно, и меня, прямо по дороге, после Политбюро, схватили и снова туда отправили, но это уже такие личные вещи…

Так вот, перед Политбюро, перед 5-м мая, когда Щербина уже уехал, а Силаев только появился (это было 3-го или 4-го мая), я услышал первый звонок Горбачёва Силаеву и его разговор с ним. Были ли разговоры Горбачёва с Щербиной? Мне кажется, не было. Мне кажется, ни одного разговора в первые дни не было. Но, может, я и ошибаюсь. И, по-моему, первый звонок Горбачёва был именно Силаеву, где-то после майских праздников, 3-го — 4-го мая. И уже, второй, третий, четвёртый звонки разговаривал с Михаилом Сергеевичем я. Один раз в моём присутствии с ним разговаривал Велихов, по обстановке. А так, на постоянной связи были Рыжков и Долгих. Вот они, так сказать, такую связь и осуществляли.

— Ну а о чём Горбачёв спрашивал Вас?

— Нет, я выключаю сво… (запись прервана)

— …Директор ЧАЭС был в шоке, от начала до конца.

— (слова Адамовича неразборчивы)

— Я увидел его в первый день, как приехал туда. Брюханов — его фамилия, директора станции. И последний раз я его видел на заседании Политбюро 14 июля, когда рассматривались причины Чернобыльской аварии. Прямо там его и спрашивали. И он был всё время в шоке. Он никаких разумных слов произнести не мог. Что он собой как личность представляет, и почему он там был в шоке, я не знаю, но он был там недееспособный человек.

В то же время растерянным был и Шашарин, первый заместитель министра энергетики, которому тогда эта станция подчинялась. Он был растерян и потому, что для него ситуация была, как вам сказать, ну, незапланированная — не известно, как в ней себя вести, и он всё время к нам обращался за помощью — как себя вести. Но действовал исключительно энергично и самоотверженно.

И всё-таки я закончу рассказ насчёт всех моих манипуляций (о них там много ходит разговоров) , чтобы вам просто логика принятых решений была понятна.

Скажем, для начала надо было ввести в реактор какой-то компонент, который бы за счёт химической энергии отбирал тепло (ну, скажем, как мы кипятим воду в чайнике). Сначала я предложил для этого дела забросить железную дробь: во-первых, она бы и расплавилась, и на её плавление ушло бы достаточное количество энергии; во-вторых, так можно было обеспечить отвод тепла к металлическим конструкциям, и тогда металлические конструкции стали бы быстрее отводить тепло в воздух.

Но та железная дробь, которая обнаружилась на станции, была заражена радиоактивностью, поэтому её в вертолёты грузить было невозможно, — это, во-первых. Во-вторых, при тех высоких температурах, которые мы намерили в некоторых точках, процесс был бы обратным: железо стало бы окисляться, и температура стала бы повышаться!

— (слова Адамовича А. неразборчивы)

— Поэтому этот вариант отпал. Появился свинец для тех отметок, где температура была относительно низкая: там 200°, 300°, 400°C. Вот там бы он расплавлялся, энергию брал на себя, и ещё служил бы защитным экраном в какой-то степени, и в то же самое время теплопроводящий элемент всё-таки был бы какой-то. Причём мы считали даже, что он будет частично испаряться. Охлаждаться в высоких зонах и опять стекать. Вот, знаете, как в холодильниках, — эдакая фреоновая циркуляция будет. Это должно было способствовать теплообмену. Так, наверное, и происходило.