Александр Зимин - Опричнина

Царь Иван в том же 1564 г. направляет Курбскому пространный ответ. Поражает внутренняя неслаженность этого, по словам князя Андрея, «широковещательного и многошумящего» послания. Отвечая на обвинения Курбского, Иван IV старается доказать, что опричные репрессии вызваны были изменой бояр. Чего только он не приписывает «крамольным боярам!» Оказывается, «и литовская брань улучилася вашею же изменою и недоброхотством», хотя сам же он пишет ниже, что Адашев и Сильвестр выступали против Ливонской войны[73]. С негодованием описывает он те обиды, которые якобы накопились у него на действия вельмож, Сильвестра и Алексея. Иван IV не отрицал самих гонений на бояр за «измены и чародейства», Отстаивая самодержавные права царя, он заявлял, что «жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же»[74]. Вот тут-то и коренилась двойственность образа Ивана Грозного: олицетворяя собой самодержавную власть, окруженную ореолом «святости», он в своей практике зачастую оказывался обыкновенным деспотом, от личной воли которого зависели жизнь и смерть его подчиненных. Следы удельной психологии в творчестве Ивана Грозного сильнее, чем это представлялось многим историкам. Он воюет не с боярством вообще, а с непокорными лично ему вельможами. Царь Иван отнюдь не сознательный выразитель интересов дворянства (каким был И.С. Пересветов). Ведь не кто иной, как он, возмущался Адашевым и Сильвестром, которые «молодых же детей боярских с вами (т. е. боярами. — А.З.) чес-тию подобяще»[75]. Он негодовал и на бояр, которые в малолетство царя «не по делу» жаловали детей боярских, «верстая не по достоинству», «рабы же свои, аки вельможа, сотвориша»[76]. Бегство Курбского продиктовано было, по его мнению, тем, что тот захотел «изменным обычаем быти Ерославскому владыце»[77]. Жизнь заставила Ивана IV многое делать в интересах рядовых феодалов, но идеология его была куда противоречивее, чем та, которую в иконописных тонах воссоздавали ревнители российского самодержавия XIX в.

Красочную картину опричных зверств Курбский нарисовал в своей «Истории о великом князе Московском». Выступая апологетом Избранной рады, Курбский не разделял всецело взгляды консервативного боярства. Однако то, что было разумно в середине XVI в., в третьей четверти века постепенно становилось анахронизмом. Для Курбского, написавшего своеобразный реквием по убиенным в опричные годы, в это время на Руси ничего не происходило, кроме бессмысленной резни, объясняющейся лишь злой волей царя и наущениями его дурных советчиков[78]. Рационалистские представления князя Андрея сталкивались с теократическими взглядами Ивана IV.

Опричнина сделалась достоянием историографии уже в начале XVII в., когда плеяда блестящих публицистов задумалась над причинами только что пережитого ими Смутного времени, казалось бы, потрясшего самые основы государственного строя.

Составитель хронографа 1617 г., происходивший из аристократического окружения молодого царя Михаила Романова, с недоумением писал, что он не знает, почему многомудрый ум Ивана IV после смерти Анастасии заменился яростным нравом. Верноподданнические чувства не позволили автору объяснить «крамолу междоусобную» вмешательством провидения, а вельможные симпатии заставили его все-таки с сокрушением отметить, что царь, «нача сокрушати от сродства своего многих, та-коже и от вельмож синклитства своего»[79].

Смелее высказывания тех публицистов, которые не были связаны с официальными кругами. Автор Пискаревского летописца (первая четверть XVII в.) заявлял, что опричнина была установлена «попущением божием…за грехи наши… советом злых людей». Обнаружилось даже, что «бысть в людех ненависть на царя от всех людей»[80]. Почти с радостью сообщал он о казнях времени опричнины.

Личные счеты с Иваном Грозным были у писателя князя И.М. Катырева-Ростовского, составившего в 1626 г. колоритную повесть о Смуте: в свое время грозный царь казнил одного из его родичей, Андрея Ивановича, и не раз «жаловал» опальными «милостями» других ростовских княжат. Катырев, как и Курбский, превознося успехи Избранной рады, считает, что лишь позднее царь, «супротивен обретеся и наполнися гнева и ярости, наченше подовластных своих сущих раб зле и немилостивно гонити»[81], безвинно истреблять воевод и других людей православного царства.

Талантливый и самобытный публицист дьяк Иван Тимофеев начинает свои воспоминания с характеристики опричнины. «От умышления же зельныя ярости на своя рабы» царь Иван «возненавиде грады земля своея и во гневе… всю землю державы своея, яко секирою, наполы некако разсече»[82]. Отдавая должное уму и талантам Ивана IV, Тимофеев вместе с тем скорбит, что царь уничтожил многих, даже расположенных к нему вельмож. Этот «велик раскол» и был причиной Смуты[83]. Тимофееву, много лет служившему в Новгороде, особенно дикими казались новгородский погром и гибель Владимира Старицкого.

С XVIII в. исторические события становятся объектом научного исследования. Виднейшим русским историком первой половины XVIII в. был В.Н. Татищев. Он не оставил целостного изложения событий царствования Ивана IV; тем не менее и по его единичным высказываниям мы видим, как отрицательно относился В.Н. Татищев к спесивому боярству, ко всему тому, что мешает «монаршескому правлению», которое «государству нашему прочих полезнее, чрез которое богатство, сила и слава государства умножается, а чрез прочия умаляется и гибнет»[84].

Являясь приверженцем петровского абсолютизма, Татищев и царствование Ивана Грозного расценивал положительно, осуждая «некоторых безпутных вельмож бунты и измены»[85]. Ненависть Татищева к боярству станет еще более понятной, если мы вспомним напряженную борьбу Петра I с боярско-аристократической оппозицией, чьим знаменем был царевич Алексей.

Поборнику дворянских привилегий князю М.М. Щербатову «самовластие» Ивана IV, равно как и «отгнание» от власти «знатных», «именитых» особ, не приходилось по вкусу. По его мнению, никакого конфликта между царем и боярами не было, а просто царь неизвестно почему порвал союз с боярством, заподозрив его без всякого основания в измене, превратился в тирана и привел государство к разрухе[86]. Сущность опричнины Щербатов пытался найти в военных нуждах правительства. Иван IV, оказывается, хотел создать из стрельцов «наинадежнейшие войска» и стремился при этом «сам быть их непосредственно первым начальником и особливые отделил волости на содержание их, которые были опричниной именованы»[87].

Суровое щербатовское обличение самовластия царя-тирана Н.М. Карамзин облек в сентиментально-напыщенные формы.

Исходя из того, что самодержавие и дворянство тесно связаны между собой, Н.М. Карамзин осудил борьбу Ивана Грозного с боярством, которое, по его мнению, и не сопротивлялось ему, ибо искони было привязано к самодержавию: «Бояре и народ во глубине души своей, не дерзая что-либо замыслить против венценосца, только смиренно молили Господа, да смягчит ярость цареву, — сию казнь за грехи их!

Кроме злодеев, ознаменованных в истории названием опришнины, все люди, знаменитые богатством или саном, ежедневно готовились к смерти и не предпринимали ничего для спасения жизни своей!»[88]

Давая общую отрицательную оценку царствования Ивана Грозного, мучителя, которого Россия сносила двадцать четыре года, «вооружаясь единственно молитвою и терпением»[89], Карамзин в опричнине увидел только «предлог для новых ужасов» царя. Государь выделил себе в опричнину особый удел, желая «как бы удалиться от царства, стеснив себя в малом кругу частного владетеля», создать отряд личных телохранителей[90].

Н.М. Карамзин ввел в научный оборот много архивных документов (Александро-Невская летопись, сочинение Гваньини, послание Таубе и Крузе, переписка Грозного с Курбским), но его общая трактовка опричнины как результата действия только психологических факторов — «ужасной перемены в душе царя» после смерти его первой жены Анастасии, существования заговоров против Ивана «единственно в смутном уме царя» — даже в начале XIX в. была анахронизмом.

Карамзинская концепция царствования Ивана Грозного вызвала многочисленные отклики сторонников его взглядов и его идейных противников. Из числа последних Н.С. Арцыбашев (1773–1841), сторонник так называемой скептической школы, не оспаривал жестокости Ивана Грозного. Но «начало зла» в годы его правления он объяснял не дурными наклонностями царя, а действиями его приближенных, т. е. бояр, которые «исказили свойства монарха добродетельного и героя неустрашимого…»[91].