Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов

и обнажил все противоречия капитализма, привел к обнищанию масс и вызвал такие колоссальные перегрузки режима, что он стал рассыпаться. Абсолютизм, лишенный обратной связи с обществом, потерял ориентацию, возник кризис тре-тьеиюньской политической системы как союза царизма с помещиками и верхами торгово-промышленной буржуазии. Немало этому способствовала неадекватность всей высшей власти во главе с Николаем II. «Тюрьму народов», коей была Российская империя, расшатали и движения за национальное освобождение.

Но, конечно, царизм пал не сам, с ним покончило творчество масс — рабочих и одетых в солдатские шинели крестьян. «Не Государственная дума — Дума помещиков и богачей, — а восставшие рабочие и солдаты низвергли царя», — доказывал Ленин. При этом он все же признавал, что в революции слилось несколько классовых потоков, что было совершенно необходимо, чтобы «революция победила в восемь дней»[27]. Решающую роль в созревании субъективных предпосылок революции ленинизм отводил партии большевиков, которая с первых дней войны развернула борьбу за революционный выход из империалистической войны и превращение ее в войну гражданскую.

Самым крупным трудом о революции в сталинскую эпоху была официальная «История гражданской войны в СССР», первый том которой посвящен исключительно 1917 году. В редколлегию входило едва не все Политбюро ЦК ВКП(б), а Иосиф Сталин собственной рукой тщательно правил текст, вычеркивая и дописывая целые абзацы. «История» исходила из многофакторности происхождения революции, выдвигая на первый план обострение противоречий империализма в период Первой мировой войны, которая породила также хозяйственную разруху, разложение армии и усилила угнетение нерусских национальностей. В это время вызрели два заговора. Первый — заговор самодержавия под руководством императора, его супруги и клики Распутина с целью заключить сепаратный мир с Германией и задушить остатки гражданских свобод. Второй — заговор буржуазии, поддержанный союзниками, которая намеревалась «путем дворцового переворота омолодить дряхлеющее самодержавие — сменить бездарного царя и посадить другого — своего ставленника». Этим занимались военные заговорщики во главе с Гучковым и думские — во главе с Милюковым. «Но революция опередила и удар самодержавия, и дворцовый переворот: пока буржуазия и самодержавие возились друг с другом, на улицу против них вышли рабочие и крестьяне, ненавидевшие и буржуазию, и царизм»[28].

Упрощенно суммировать взгляд того времени на Февральскую революцию можно абзацем из книги Е. Фокина, вышедшей в том же 1937 году: «Развал хозяйства страны, разложение в армии вместе с тяжелыми поражениями на фронте ускоряли нарастание революционной бури, которая должна была смести самодержавие и дать массам революционный выход из войны. Все яснее становилось рабочим, крестьянам и солдатам, что единственный путь к прекращению ужасного истребления миллионов людей, выход из тисков надвигающегося на народные массы голода есть путь, указанный большевистской партией, — путь революции»[29]. Однако в феврале 1917 года, по мнению большевиков, произошла лишь буржуазно-демократическая, то есть внутриформационная революция. Поэтому потребовалась в октябре того же года еще одна революция, которая выполнила роль настоящего локомотива истории и стала социальной, поскольку положила конец капитализму в России и открыла всему человечеству путь в коммунистическую формацию.

Впрочем, следует заметить, что и в Советском Союзе выходили сотни профессиональных работ, не столько следовавших ленинской идеологической схеме, сколько анализировавших по доступным первоисточникам реальные процессы и события начала XX века и революционной эпохи. Большие советские эпические полотна революции начали выходить к ее 50-летию — из-под перьев академика Минца, а также доктора исторических наук Эдуарда Бурджалова, автора до сих пор самого серьезного двухтомника по Февральской революции[30].

Мнение об объективном характере революции можно было услышать далеко не только от большевиков, но и от многих русских авторов, вынужденных эмигрировать и творивших за пределами страны и большевистской парадигмы. За этим нередко скрывалось нежелание признавать собственную роль в провоцировании весьма неприятных, в том числе и для них самих, событий. Лидер кадетов, один из ведущих творцов Февраля Павел Милюков, глубокий историк, вскоре после 1917 года в толстой «Истории второй русской революции» будет одним из первых, кто выступит с либеральной интерпретацией революции и назовет следующие ее причины: слабость государственности, слабость социальных прослоек, максимализм интеллигенции, незаконченность культурного типа, упорство старого режима и неискренность его уступок[31]. Но все это было налицо и в XIX, и в начале XXI века. Субъективный фактор Милюков увидел лишь в том, что народ хотел довести войну до победы, а Николай II ему в этом мешал, и это предопределило содействие армии при совершении переворота Государственной думой.

Весьма распространена в рамках пессимистической парадигмы была точка зрения о саморазрушении власти. Известный эмигрантский историк Сергей Мельгунов, в 1917 году активный член народно-социалистической партии, отмечал: «Успех революции, как показал весь исторический опыт, всегда зависит не столько от силы взрыва, сколько от слабости сопротивления»[32]. Даже коллега Милюкова по кадетской партии Василий Маклаков, никогда не оправдывавший февральского переворота, говорил о вырождении династии Романовых, об отсутствии у императора пригодных преемников, коими, по его мнению, не могли быть ни больной цесаревич Алексей, ни аполитичный брат Михаил Александрович: «Спасти династию было трудно даже переворотом»[33].

В либерально-социалистических кругах весьма распространенным было убеждение, что «во всех российских несчастьях, прежде всего и больше всего, повинен царь». Сказавшая это писательница Нина Берберова описывала свою февральскую радость от того, «что рушилось то, что не только возбуждало ненависть и презрение, но и стыд, стыд за подлость и глупость старого режима, стыд за гниение его на глазах всего мира: Цусима, «Потемкин», Восточная Пруссия, Распутин, царица, виселицы и сам он, тот, кому нет и не может быть прощения, пока на земле останется хоть один русский. Он думал, что он второй царь Алексей Михайлович и что Россия — та самая допетровская Русь, которой нужны помазанники, синоды и жандармы, когда России нужны были быстрые шаги сквозь парламентский строй и капитализм к планированию, новым налогам, свободному слову и технологии двадцатого века, к цивилизации для всех, к грамотности для всех, к человеческому достоинству для каждого»[34].

В эмиграции (как и в большевизме) популярной была идея о недовольстве народа растущими тяготами войны как о главной причине революции. Так, бывший министр иностранных дел Сергей Сазонов, уволенный Николаем II за чрезмерный либерализм, полагал: «На почве тревоги за исход войны легко развивается и растет чувство всеобщего недовольства и падает то обаяние властью, без которого не может держаться никакая государственная организация, достойная этого имени… Торжество русской революции есть, прежде всего, результат народного разочарования, перешедшего затем в безнадежность и отчаяние»[35]. На народ же чаще всего возлагалась ответственность за последующие эксцессы революции, приведшие к диктатуре пролетариата