Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 4. Туманные острова

Песню зато слышно отчетливо. Тк!.. тк!.. — «костяные шары» падают прямо к нашим ногам.

Весь лес кругом гудит, поет, верещит, циркает, блеет барашком, крякает, свищет и барабанит.

Я никогда в один раз не слышал такого числа голосов торжествующей жизни. Наклоняюсь к Борису:

— Стоило и в пять раз дальше идти…

Глухарь, однако, заметил неладное под сосной, вытянул голову в нашу сторону. Сейчас, сейчас полетит. Борис кидает к плечу ружье… Ломаются ветки, и на мох с глухим стуком падает тяжелая птица. Можно теперь хорошо разглядеть. Красные набухшие брови. Хвоей испачканный массивный клюв. Борода под клювом. Перья на шее отливают синевою, на спине сквозит легкая проседь. Мощные, покрытые перьями ноги. Древнейший из музыкантов…

Этим утром только ружье оказалось с добычей. Я утешился съемкой убитого глухаря. А Борису с магнитофоном вовсе не повезло.

Подкрался, с замиранием сердца включил микрофон… Ужас! — в наушниках одновременно слышно и глухаря, и музыку московского «Маяка». Что-то случилось с магнитофоном, и он наполовину превратился в приемник…

Разложили костер. Обсушиваемся.

— Не жалеешь?

— Не жалею.

Главное все-таки песня, а потом уже все остальное.

Тетерева…

Двадцать четыре Терентия

Квадратное поле с овсяной стерней. Кругом лес: осинник, березнячок, горелые сосны и редкие молодые сосенки. Если хорошо приглядеться — при лунном свете на стерне поблескивает вчерашний замерзший дождь. Красная луна на невидимом парашюте тихо опустилась в березняк, и овсяное поле остались стеречь только звезды.

Посреди поля шалаш из еловых веток.

Я лежу в шалаше лицом к звездам. На мне тулуп, валенки, шапка до самых глаз. С полночи жду таинства, которое вот-вот должно в темноте начинаться. Пока что слышу: где-то от меня справа кричат два журавля, а возле самого шалаша токует дупель. Если закрыть глаза, кажется, что лежишь в теплой избе и кто-то за стенкой на горячую сковородку по капле роняет масло — негромкий сухой треск клювом. Если в темноту протянуть руку, можно схватить эту маленькую, на длинных ногах птицу. По дороге из Африки в тундру на этой овсяной поляне дупель справляет весенний праздник. Кричат журавли. Они летят с криком низко по направлению к шалашу. Путаясь в тулупе, приподнимаюсь, выползаю из шалаша. Низко, над самой стерней, летят журавли — чувствую на лице волны холодного упругого воздуха.

Токует дупель. Другой ему отзывается. Кричит, кувыркаясь в темноте, чибис… ага, начинается!.. Кажется, в темноте к шалашу подкрался мальчишка лет четырех-пяти, надувает щеки и пугает меня: «Чф-ы! Чф-ы!» Слева еще мальчишка. Еще один… Целая орава окружила шалаш, и все надувают щеки: «Чф-ы! Чф-ы!»

Сколько ни гляжу в темноту, ничего нельзя разглядеть. Кутаюсь в тулуп и ложусь поудобнее, надо дождаться рассвета. Чуфыканье кругом шалаша сменяется бормотанием, гулким, немного похожим на воркование голубей. Слышно хлопанье крыльев, взлеты…

Понемногу светает. Осторожно раздвигая хвою, вижу картину, от которой дух захватывает.

По белесой стерне вокруг шалаша сидят: раз, два, три… поворачиваюсь кругом — двенадцать, семнадцать, двадцать четыре угольно-черных птицы! Одна сидит прямо около шалаша. Ну, красавец! — ярко-красные брови, черный пиджак.

По бокам, как носовые платки, белые пятнышки. Хвост — черная лира, а середина хвоста — кипенно-белый веер. Сейчас он розовый от зари.

Стерня тоже порозовела, и по этой розовой паутине расхаживают возбужденные женихи. Мой сосед около шалаша уставился в одну точку, вытянул шею, крылья расставил в стороны и бормочет-бормочет. Еще три-четыре таких одиночки.

Один из них то и дело возбужденно взлетает и садится на то же место. Остальные разбились на пары, устрашающе распустили хвосты, пригнули головы и медленно, с остановками наступают. Конечно, надо возможно громче чуфыкать и бормотать, возможно шире расставить крылья — гляди, какой я большой! Тихо прилетели четыре серых самочки. Одна опустилась в стерню, две сели на сосны, а одна — боже! — уселась на шалаше, как раз там, где у меня торчит объектив аппарата.

Это соседство связало меня по рукам и ногам. Не могу шевельнуться, а как раз надо снимать — солнце всходит, женихи уже не стращают друг друга, а кинулись драться. Точь-в-точь петухи во дворе — подскакивают, хлопают крыльями, вон даже перья летят. Жертв не бывает в таких поединках. Просто один улетает с самкой, другой остается продолжать песни. Поет, как ни в чем не бывало. И сейчас же ему находится новый соперник, бежит-бежит, распустив крылья.

Тетерка улетела, и я могу безбоязненно наводить объективы то на одну пару, то на другую.

Солнце выбралось из тумана над лесом. Тетерева возбуждаются до предела. Беспрерывно подскакивает кверху одинокий у моего шалаша. Он совсем потерял бдительность. Я легко могу дотянуться и схватить птицу за белый хвост. Сплошной гул чуфыканья и бормотанья. Обледеневшая стерня, кажется, начинает звенеть от бесконечных рулад. И вдруг все кончилось.

Сразу. Я как раз заряжал аппарат. Выглянул — как будто и не было никого. Только скворец ходит в стерне. Что же случилось? Глядел-глядел… и увидел рыжий облезлый хвост в бурьянах.

Лисица кралась к тетеревиному току…

Тихо над полем. Только два чибиса кувыркаются и ныряют сверху до самой земли. Половина седьмого. Закутываюсь в тулуп и ложусь в шалаше…

Ну, брат, за версту слышно, храпишь…

У шалаша стоит мой приятель. Солнце уже растопило ледяные бусы на бурьянах. Кувыркаются чибисы. Протираю глаза — тетерева… Было это или только приснилось? Было! Иду по стерне и подбираю на память черные перья.

Фото автора. 12 мая 1965 г.

Уважение к древности — есть признак истинного просвещения.

(Ф. Энгельс.)

На столе у меня письмо, с него и надо начать разговор. Пишет Ольга Юрьевна Д. из Рязани: «…и не поймите это письмо как жалобу. Сын у меня не хуже других. Ко мне относится уважительно. Начал работать, но сейчас и в школу вернулся, в девятый класс. Учится хорошо. Но после вчерашнего разговора я решила вам написать. Пришел приятель Володи. Взялись чинить приемник. Теперь такая мода пошла — ходить по улице с маленькими приемниками. Ничего около себя не слышат, только эту хриплую музыку, будто в ней только и радость. В лес собрались — тоже берут приемник. Говорю им: «Мальчики, птиц бы послушали». Смеются: «Мама, что ты понимаешь». Но это еще не беда — мода проходит. А вчера чинят приемник. Я шить перестала, прислушалась, о чем говорят… «Родина, — говорю, — ребята, это самое дорогое для человека…»

Опять смеются: «Родина, Родина — это все, мама, сентиментальные люди придумали. Жить везде хорошо, где хорошо живется. Во всех странах солнце одно и то же, и трава везде зеленая…»

Душой понимаю: надо объяснить ребятам что-то очень важное, а не могу. Стала говорить про Пушкина, про Гагарина. Засмеялись: «Что, мама, ты понимаешь». Починили приемник, ушли. А я решила вам написать. Чувство Родины должно жить в каждом человеке. Может быть, это все придет с возрастом, но, по-моему, это чувство и воспитывать надо».

Первое, что скажешь, прочитав такое письмо: у Володьки хорошая, умная мать. Наверное, и сам Володька, и его друг вырастут людьми хорошими. Просто они еще не много видели и не все понимают. Но тревога у матери не напрасная. И разговор о Родине, об этом самом высоком человеческом чувстве, надо начать непременно. Что же такое Родина для человека?

В прошлом году в Новой Зеландии у нас была встреча, о которой никогда не забудешь. Отыщите на карте острова Новой Зеландии. Это ниже Австралии, почти у белого пятна Антарктиды. Город Крайстчерч. Мы летели из Антарктиды и сделали там остановку. В гостиницу пришел человек, он держал за руку девочку лет семи. Представился. «Кто-нибудь из Ленинграда есть, ребята?» Человек заговорил так, как будто его судьба зависела от этого разговора. Девочка прижималась к отцовской руке. Мы молчали, не знали, что говорить в этом случае.

— В войну моряк попал в плен. Война кончилась. Надо было вернуться. Человек не вернулся. Он рассуждал: земля большая, я молодой, сильный, не все ли равно, где жить. Он жил в Германии, в Италии, где-то в Африке, в Австралии. И наконец очутился на краю света.

И тут измерил до конца свою ошибку. У человека по-прежнему есть здоровье, есть крепкие руки, он не жаловался на нужду. У него дом, работа, «одет не хуже вас, у меня жена, дочка»… «Самого главного нет. А без этого радость не в радость, а если горе… — «Моряк» махнул рукой и полез за платком. — Жена у меня шотландка, тоже тоскует, тянет на свою родину.

Дочка родилась тут, в Зеландии. Каждый вечер мы с дочкой пишем письмо русскому медведю — придумал такой способ обучить русскому языку.