Михаэль Вик - Закат над Кенигсбергом

Странно, что новозеландская коллега, с которою мы довольно успешно исполняли камерную музыку, оказалась ярой антисемиткой. Не удавалось избавиться от ощущения, что и мой непосредственный начальник, глава факультета, тоже не свободен от подобных предубеждений. А ведь именно для того, чтобы ни с чем подобным никогда больше не сталкиваться, я и отправился на другой конец света. (Правда, антисемитизм этих двух англичан, переселившихся сюда после войны, вовсе не типичен для новозеландцев. Более отзывчивых людей, чем они, в мире не сыщешь. Удивительно только, что на подобные исключения именно мне всегда везло.)

Я давно предполагал, а после бегства в Новую Зеландию окончательно уверился в том, что люди — будь то политики или музыканты, немцы или новозеландцы, евреи или христиане, гонители или гонимые — пугающе похожи друг на друга, несмотря на различную наследственность, идеалы и традиции. Все мы способны на любые поступки, в том числе и на порожденные ненавистью. К этому следует добавить и мощные стереотипы поведения, ситуативные инстинкты, т. е. такие, которые проявляются только в определенных ситуациях — если человек, например, обладает неограниченной властью или, напротив, пребывает в полной зависимости от другого. Причем особенно опасно то, что боязливая покорность автоматически усиливает желание властвовать — и наоборот. Добрыми людей делает лишь способность разумно мыслить, способность силой благоразумия противодействовать роковым влечениям и тенденциям и осознано делать выбор в пользу любви. На эту дарованную человеку способность я и возлагаю все мои надежды.

Причины, по которым мы некогда покинули Германию, в Новой Зеландии померкли. Нет, и на расстоянии жестокость не перестала казаться менее жестокой. Но ведь жертвою я стал не только потому, что Гитлер заклеймил меня «евреем», но и потому, что для Сталина я был «немцем». На протяжении ряда лет я разделял участь жителей Восточной Пруссии, и после всего, что произошло, мне тяжело чувствовать свою принадлежность к народу преступников и жертв одновременно. Но тот, кому, как мне, суждено убедиться, сколь стремительно вполне нормальные люди — да, собственно, все люди вообще — способны стать и преступниками, и жертвами, тот с ужасом угадывает сразу обе возможности в любом человеке, независимо от его рода и племени.

Было непросто принять решение вернуться, ведь музыкант многим рискует, если в сорок лет начинает все сначала. Да и детям моим предстояла повторная пересадка в иную почву. К тому времени Томасу исполнилось семнадцать, Мириам — шестнадцать, Давиду — тринадцать и Эмануэлю — девять.

Все мое дальнейшее существование озаряла радость — от жизни, музыки и других прекрасных вещей, и за это я от всего сердца благодарю Бога — кого же еще? Но многое и омрачало жизнь, многое заставляло вспомнить историю с лягушками: они мгновенно выпрыгивают, если их бросить в горячую воду, но мучительно гибнут, если воду нагревать постепенно. Ведь тогда они не сразу замечают опасность.

До каких пор мы будем отравлять мир химическими и радиоактивными веществами? Ведь ясно, что последствия необратимы. Почему так много молодежи собирается вокруг тех, кто, потрясая кулаками, требует большей «безопасности», «справедливых границ» и «Германии для немцев»? И что под этим подразумевается? Исправление границ силой? Принятие законов против меньшинств? Неужели уже позабыто, как высокими словами прикрывали преступные замыслы? Кричали «отечество!» — и нападали на соседей; требовали «немецкой самобытности» — и уничтожали культуру; превозносили «арийца» — и убивали миллионы.

Как похожи дороги, ведущие в ад, хотя обстоятельства и меняются неистощимо изобретательной природой. Одна группа людей выделяет по каким-то признакам другую и дает своей скрытой неприязни перерасти во враждебность и ненависть. Кто может чувствовать себя в безопасности, если новая катастрофа не происходит только потому, что слишком ужасно имеющееся в наличии оружие? Есть ли основания для надежды? Да! Ведь существует же человеческий разум. И пока нам неведом конец, каждый может и обязан надеяться.

Если вчерашние враги, став сегодня друзьями, театрально трясут друг другу руку на фоне солдатских кладбищ, то это ни прошлой войны не отменит, ни новой не предотвратит. Предотвратить ее удастся в том случае, если потенциальные враги поспешат пожать друг другу руку — и не только перед телезрителями, в пропагандистских целях. Ведь и в повседневной жизни рукопожатие и отказ от рукоприкладства и злоупотребления властью являются единственным условием добрососедских отношений.

У лучшего друга Эмануэля скончался отец, и Эмануэль просит меня исполнить с ним на похоронах отрывок из концерта Моцарта для скрипки и альта. После службы в кладбищенской часовне десяток пожилых мужчин мрачного вида, неожиданно нацепив свои «рыцарские кресты», марширует перед гробом. Сколько жизней они загубили, эти соратники покойного, чтобы заслужить награды, которыми гордятся до сих пор?

Наблюдая вблизи дирижера Ч., можно было изучать поведение этого импульсивного и гениального эгоцентрика, а также зависимых от него людей. Своей властью, обретенной благодаря одаренности и силе воли, Ч. пользуется довольно бесцеремонно, вызывая одновременно страх и восхищение. Что всякий раз с пугающим постоянством обращает очень многих в покорных слуг и безропотных страдальцев и лишь очень немногих — в несгибаемых противников. Покорность же и безропотность, усиливая жажду власти, постепенно превращают ее в пьянящее чувство собственной исключительности.

Снова концертное турне, и после посадки в Москве и нескольких часов полета мы видим внизу побережье и морской простор. Можно различить четкие, как на географической карте, очертания Куршской косы, и я трепещу от волнения. Мы летим над Кенигсбергом, и я мысленно возвращаюсь в прошлое: детство, страшные военные и послевоенные годы. На высоте десяти тысяч метров над Кенигсбергом мне начинает казаться, будто это моя душа, отделившись от тела, взирает на мою прошлую жизнь и судьбу. Там, внизу, я годами жил в нужде, а нынче с комфортом пролетаю над прошлым, словно и не было его. Я пробую вспомнить, не испытывал ли я тогда предчувствий моего будущего. Но ничего не приходит на память, хотя предчувствия опасности и бед, непосредственно угрожающих близким, у меня, несомненно, были.

Учителя дзена считают, что моменты сверхпознания нельзя зафиксировать: они суть молниеносные озарения, сохраняемые в памяти. Но я отчетливо чувствую их, хотя ощущение присутствия «потустороннего» всегда противится точным формулировкам. Нас постоянно дразнит нечто, скрытое за тем, что доступно восприятию, — так мне всегда хотелось думать. Звуками, красками или поэтическим словом поведать о «потустороннем» и есть, наверное, призвание всякого большого мастера. Но очень часто произведения искусства подобны простому зеркалу — тысячелетнему символу добросовестного воспроизведения видимой реальности. Отразить невидимое или добавить что-то свое зеркало не может.

Силу своей восприимчивости к «потустороннему» я испытал во время второго концертного турне по Израилю, на сей раз с Симфоническим оркестром штутгартского радио, куда я перешел к тому времени.

В Израиле, как обычно, стояла теплая и солнечная погода. До обеда у нас было свободное время, и я отправился к Стене плача в еврейской части старого Иерусалима. Внушительное сооружение из больших прямоугольных каменных глыб, с которыми не смогли ничего сделать ни века, ни человеческая страсть к разрушению, было свидетелем далекого прошлого, о котором мы, несмотря на Библию, знаем мало. На огороженной мощеной площадке перед голой стеной беспорядочно двигались одетые в черное мужчины. Некоторые молились, беспрестанно кланяясь согласно ритуалам, другие приходили и уходили; у отдельных выдвинутых вперед столиков совершались обряды. Была суббота, и несколько подростков проходили бар-мицву. По лицам тринадцатилетних было видно, что этот обряд приобщения к Богу они воспринимают как очень важное событие.

Неподалеку от меня стоял мальчик, очень похожий на меня, когда я был в том же возрасте, и читал свой отрывок из Торы. Свиток лежал на красивом покрывале из голубого бархата. Тесным кругом стояли раввин, кантор и, по-видимому, родственники и друзья. Все были закутаны в белые талесы. И тут это произошло: вопреки моей воле время потекло вспять, и иерусалимская реальность, благодаря этому трогательно серьезному мальчику, обернулась моим собственным кенигсбергским прошлым. Это я стоял сейчас перед Торой, и из глубин души на меня хлынул такой поток прежних чувств — радости, боли, сомнения, что я перестал владеть собою и залился слезами. Их горечь свидетельствовала о том, что мои раны не затянулись, что им никогда не затянуться. И казалось, будто сквозь эти рыдания звучит громоподобный призыв: «Слушай, Михаэль: Господь Бог наш, Господь един есть!»