Андрей Ястребов - Боже, спаси русских!

Паломничество может превратиться в основное занятие или, по крайней мере, в одно из главных увлечений, ибо монастырей в России столько, что за всю жизнь не объедешь. А до 1917 года было значительно больше.

Александра Дюма наши обители несколько утомили: «Монастырей в России столько же, сколько гор в Швейцарии, озер в Финляндии, вулканов в Италии. Наступает момент, когда горами, озерами, вулканами любуются только для очистки совести, их еще продолжают посещать, но перестают описывать». Настоящему же православному паломнику, упрямому и восторженному, монастыри не надоедают никогда.

В старину русские паломники – калики-странники – были несколько другими. Они упоминаются в хождении Даниила игумена в Иерусалим. В былинах они изображены как дородные добрые молодцы, силачи, одетые в шубы соболиные. Лапотки у них семи шелков, с вплетенным в носке камешком самоцветным; костюм их дополняют сумки из рыжего бархата, клюки, иногда из дорогого «рыбья зуба» (моржовых клыков), и шляпы земли Греческой. Не очень удобная одежда для путешествия! В жизни, думается, все было поскромнее.

Слово «калика» произошло от названия обуви средневековых странников. Из многочисленных русских паломников в Святую землю одни, зажиточные, возвращались к прежней жизни, другие, бедные, поступали под призрение церкви. Совершившие странствование ко святым местам, неимущие калики пользовались особым уважением. Каждый считал за честь накормить паломника, подать ему милостыню.

Слово «калика» – или «калека» – означало на Руси нищего странника, а так как Христовым именем питались и люди с физическими недостатками, это слово впоследствии перенесли на человека искалеченного, инвалида.

« – Сударыня, странный человек пришел, – докладывает слуга барыне Турусиной из пьесы Островского "На всякого мудреца довольно простоты".

– Откуда он?

– Говорит, из стран неведомых».

Это объяснение вполне удовлетворяет барыню.

Готовы кормить в городе Калинове странницу Феклушу и слушать ее бесконечные небылицы («Гроза» А. Н. Островского).

Наши калики, странствуя по святым местам в Греции и Палестине, встречали там странников, которые пели перед толпой священные песни и жития, нередко основанные на апокрифических сказаниях. Русские калики также научились петь духовные стихи. Так, паломничество, странничество и нищенство сливались воедино...

«У Бога все – странники», «Все мы на этой земле лишь странники» – эти слова вошли в плоть и кровь русской культуры.

Что же тянуло русского человека в путь? И чем отличается странник от бродяги? Или от скитальца? Одних вынуждают к бродячей жизни обстоятельства, других – зов души.

Надежда Тэффи пишет: «До последнего дня были в России странники. Ходили по монастырям, и не всегда их вело религиозное чувство. Все дело было в том, чтобы идти. Их тянет, как тянет весной перелетных птиц. Мы, русские, не так оторваны от природы, как европейцы, культура лежит на нас легким слоем, и природе пробиться через этот слой проще и легче. Весной, когда голоса проснувшейся земли звучат громче и зовут звонче на волю, голоса эти уводят. Как дудочка средневекового заклинателя уводила из города мышей.

Я помню, как мой двоюродный брат, пятнадцатилетний кадет, тихий мальчик, послушный и хороший ученик, два раза убегал из корпуса, пробирался далеко в северные леса, и когда его разыскивали и возвращали домой, он сам не мог объяснить своего поступка».

Чехов в рассказе «Мальчики» описывает одного такого паренька, гимназиста Чечевицына, который подбивает благовоспитанного мальчика Володю на бегство... в Америку. Навстречу приключениям.

Ну, понятное дело – дети. Все им в новинку, все интересно, потому и хочется в дорогу. А вот герой лесковской повести «Очарованный странник» Иван Северьяныч. Уж чего только он не испытал и не повидал на своем веку! А все-таки усидеть на одном месте не может. И даже доктор это понимает, советуя «прогнать его куда-нибудь подальше пробегаться». Вот и отправляется наш странник в Соловки. Ведь, похоже, не в святыне тут дело, а в самой дороге, которая почему-то жизненно необходима таким бродягам.

Есть и другие бродяги. Те, кто не хочет работать или просто не имеет дома. Во многих странах мира бродяжничество каралось законом. Интересно, что в царской России могли наказывать не за безделье или кочевой образ жизни, а только за отсутствие паспорта, или, как выражались тогда, «за бесписьменность». В Уголовном кодексе РСФСР с 1 января 1961 года за бродяжничество было предусмотрено наказание до двух лет лишения свободы (после двух административных предупреждений). Однако в 1991 году бродяжничество перестало быть преступлением или административным правонарушением. Ведь государство не гарантирует человеку права на жилье, следовательно, не может наказывать и за его отсутствие.

Бедный, обиженный паренек Таврило в пьесе Островского «Горячее сердце» на вопрос «Куда ты?» отвечает: «Скитаться». А что? Тоже выход. Идти куда идется. Как в сказке: «И пошел он куда глаза глядят». Чем должен кончиться этот путь – неизвестно самому путнику. «Поди туда – не знаю куда...» Вот купчик Петя из пьесы «Лес» намеревается запустить руку в тятенькину казну и отправиться со своей невестой в путь: «Денек в Казани, другой в Самаре, третий в Саратове». Жить намеревается на широкую ногу: «Дорогого чтоб для нас не было». Резонный вопрос невесты «А потом?» ставит его в тупик. Об этом Петя еще не подумал. Дорога для него – возможность погулять, пожить на вольной волюшке, хотя бы несколько денечков.

Еще один персонаж Островского, образованный и бедный учитель Корпелов из пьесы «Трудовой хлеб», признается: «Паче всего возлюбил я шатание. Как кончил курс, так и пошел бродить по лицу земному: где у товарищей погостишь, где на дешевеньком учительском месте поживешь. Юношей в гимназии да в университеты готовил рубликов за шестьдесят в год, да из них еще бедной сестренке уделял. В Тамбове год, в Ростове полгода, в Кашине три месяца, а в Ветлугу на недельку погостить хаживал; и прожил я так лет семнадцать, как един день. Товарищи мои до генеральства дослужились, а я выучился только на гитаре играть. С какой котомкой вышел из Москвы, с такой же и вернулся». Замечательно, что и автор, и читатели не собираются упрекать героя, напротив, его неприкаянность и непутевость вызывают сочувствие. Понятно, почему шатался – потому что был в душе вольной птахой, не хотел быть к чему-либо привязанным.

Дорога – это всегда возможность выбора. Ей сопутствуют сладкая грусть и счастливое одиночество. Это состояние перехода, когда все старое ушло, а нового еще нет. И вот стоишь ты один-одинешенек на распутье, или развилке перед будущим, которое готово родиться... Самая что ни на есть русская картина, русский сюжет – витязь на распутье. Помните, Илья Муромец читает на придорожном камне надпись: «Направо поедешь – женатому быть, налево – богатому быть, прямо – убитому быть». Разве сомневается каждый, кто знает русский характер, какой путь выберет Илья? Разумеется, там, где убитому быть. Этот вариант мы и выбираем с завидным постоянством. Потому что другие – неинтересны.

С начала XVIII века в России две столицы – Москва и Петербург, и куда бы ни переносили правители свои резиденции, русские все равно знают: столицы – две. Как только одна из них приобретает официальный статус, вторая – налет оппозиционности, вольнодумства, в ней бурлит интеллектуальная жизнь. Путешествия же из одной столицы в другую стали, с легкой руки Радищева, наводить путников на глубокие размышления о судьбах Отечества.

Иноземцы же любят отыскивать различия между этими двумя русскими городами, находить в них все новые и новые особенности. Джакомо Казанова так писал о нашей северной столице: «Петербург поразил меня своим странным видом. Мне казалось, что я вижу колонию дикарей среди европейского города. Улицы длинны и широки, площади громадны, дома – обширны; все ново и грязно. Известно, что этот город построен Петром Великим. Его архитекторы подражали европейским городам. Тем не менее в этом городе чувствуется близость пустыни и Ледовитого океана».

Петербург в глазах маркиза де Кюстина – оплот тирании: «Набережные Петербурга относятся к числу самых прекрасных сооружений в Европе. Тысячи человек погибнут на этой работе. Не беда! Зато мы будем иметь европейскую столицу и славу великого города. Оплакивая бесчеловечную жестокость, с которой было создано это сооружение, я все же восхищаюсь его красотой».

Его соотечественник Франсуа Ансело называет город на Неве «исполинским творением могучей воли и настоящим чудом покорности» и описывает его со смешанными чувствами: «Путешественник не может удержаться от чувства удивления и восхищения перед городом, чья величественная регулярность ослепляет, поражает – и одновременно утомляет своим однообразием. В самом деле, на свете есть города больше Санкт-Петербурга, но ни один из них не кажется больше. Здесь не встретишь ни одной кривой линии, ни одного коварного поворота, что заставил бы обмануться в расстоянии. Ты не найдешь здесь ни магазинов, ни лавочек, ни лотков, что разнообразили бы твой путь: торговцы помещены здесь, словно в казарму, в Гостиный двор – обширный рынок, объединяющий сотни магазинов».