Наталья Яковкина - История русской культуры. XIX век

Толстой писал по поводу сценического воплощения роли Матрены: «Матрену вовсе не надо играть злодейкой, какой-то леди Макбет, как думают многие. Это — обыкновенная старуха, умная, желающая по-своему добра сыну. Ее поступки не есть результат каких-нибудь особенных злодейских свойств ее характера, а просто выражение ее миросозерцания. Она искренне думает, что все то, что удобно и незазорно перед другими людьми, устраивает жизненное благополучие, вполне возможно и позволительно. Темные дела делаются, по ее мнению, всеми — без этого невозможно жить, и она их не боится». Да и Никита по своему характеру не злодей; парень добродушный, веселый, общительный, он, соблазнившись легкой жизнью богатого человека, преступает постепенно все нравственные нормы: сначала бросает горячо любившую его девушку, затем становится соучастником преступления, женится из-за денег на нелюбимой Анисье, пьет, вступает в связь с падчерицей. И только последнее страшное преступление — убийство собственного ребенка — пробуждает в нем раскаяние.[588]

Так нравственный закон вступает в драме Л. Н. Толстого в резкое противоречие с установившимися формами жизни капитализированной России.

Показательно, что, прослеживая процесс капитализации России, драматурги, как и писатели того времени, обращаются прежде всего к его нравственным последствиям. Власть денег, борьба за состояние и неизбежно следующее за этим попрание нравственных канонов — мошенничество, преступления, разврат составляют сюжеты не только многих пьес Островского, таких как «Бешеные деньги» (1870), «Волки и овцы» (1875), «Последняя жертва» (1878), «Бесприданница» (1879), «Красавец мужчина» (1879) — но и Писемского «Ваал» (1873), «Финансовый гений» (1871), Потехина «Злоба дня» (1876), «Богатырь века» (1876), «Выгодное предприятие» (1877) и др. И где бы ни происходило действие — в глухой деревне в среде невежественных обнищавших крестьян, замоскворецких купцов-толстосумов или представителей столичных финансовых кругов — лейтмотивом этих пьес становятся слова героини одной драмы Островского: «Где дело о деньгах идет, там людей не жалеют».

Особое место в репертуаре русских драматических театров заняла во второй половине XIX века историческая драма. Интерес к прошлому своей страны, который проявляло русское общество в этот период, выразился в большой популярности исторических пьес. За два десятилетия 60–70-х годов в столичных театрах было поставлено более 40 новых исторических пьес, среди которых были такие, как «Борис Годунов» Пушкина.

Исторический репертуар был крайне неоднороден. В начале 60-х годов еще удерживались в нем драмы наподобие «Гоф-юнкера» Кукольника, «Опричнина» и инсценировки «Ледяного дома» Лажечникова. Однако вскоре пьесы, в которых исторические события являлись лишь фоном мелодраматической интриги, уступают место новому драматическому осмыслению достоверных фактов прошлого. Первым из драматургов этого направления был Л. Мей, который в своей наиболее популярной драме «Царская невеста», несмотря на мелодраматический характер, приданный содержанию, в основу его положил исторические данные.

Значительным вкладом в историческую драматургию явились пьесы Островского — драматическая хроника «Козьма Захарьич Минин-Сухорук», «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», «Тушино» и «Василиса Мелентьевна». Последняя, написанная в соавторстве с С. А. Гедеоновым, выдержала в первый же сезон 23 представления.

Затем увидела сценическое воплощение целая серия пьес Д. В. Аверкиева — «Мамаево побоище», «Темный и Шемяка», «Княгиня Ульяна Вяземская» и наиболее популярная — «Каширская старина», не сходившая с афиш Малого театра в Москве одиннадцать сезонов.

Из известной трилогии А. К. Толстого разрешена была цензурой к постановке только «Смерть Иоанна Грозного». В 1867 году пьеса была принята в Александрийском театре, причем постановка под руководством автора носила серьезный, новаторский характер. Точному воссозданию исторической среды способствовали консультации с историками, археологами.

Произведения Островского, Аверкиева, А. К. Толстого и других драматургов этого периода существенно различались историческими концепциями, в то же время авторы их «в судьбе отцов искали объяснение настоящего». И если одни в истории искали осуждения деспотизма самовластия (Островский, А. К. Толстой), то другие, наоборот, идеализацию патриархального уклада распространяли и на настоящее время (Чаев, Аверкиев).

Но при всем разнообразии драматического репертуара в нем явственно обозначались две тенденции. С одной стороны — коммерческая, ориентированная на кассовые сборы и представленная в основном развлекательными пьесами. Другая тенденция, более значительная, нашла выражение в реалистической драматургии, в характерном для этого периода народном реализме, пристрастном в своем отношении к добру и злу, правде и справедливости.

Таким образом, отечественная драматургия выдвинула ряд социальных и моральных проблем, которые предстояло воплотить русскому драматическому театру. Новая драматургия требовала и новых методов воплощения. Острая характерность творчества Островского, интеллигентность и тонкий психологизм Тургенева нуждались в новых методах сценического искусства.

Вторая половина XIX века в истории сценического искусства так же, как и в драматургии, отмечена кардинальными изменениями.

Новый этап в формировании актерской школы отличался прежде всего тяготением к изображению правды жизни. Мелодраматическая и героически-пафосная преувеличенность чувств воспринималась уже как фальшь. Преодолевались эффектные приемы романтического театра, но далеко не сразу осваивались психологически-реалистические методы исполнительского мастерства. «Правда жизни» медленно и трудно входила на театральные подмостки. Стойкими были прежние приемы актерского мастерства. Так, еще в середине 70-х годов некоторые старые артисты Александрийского театра придерживались «ложно величавой» школы. М. Г. Савина вспоминала Леонидова, который «взирал, выступал и вещал, а в общем, рычал как тигр». Критики отмечали низкий уровень постановочной части и штампы в исполнительской манере: «На сцене царят, как царили встарь „три стены“ с дверью посередине. Купец, мещанин, мужик, чиновник, писатель вылились раз и навсегда в оловянные фигурки. Почему доктор всегда в очках и потирает руки? Почему у всех купцов рыжие бороды и говор на „о“? Отчего все злодеи в рыжих париках, все пейзане не выпускают пятерни из волос, а все купеческие дочки играют глазами?».[589]

Не были в 60–70-х годах забыты и навыки водевильной игры, желание выделиться, привлечь внимание публики часто в полном несоответствии с содержанием пьесы и роли.

Суворин писал, что некоторые артисты Александрийского театра «заботятся не о том, чтобы соответствовать своему положению в пьесе, а о том, чтобы отличиться. Это стремление отличиться можно даже заметить в тех несчастных, которые докладывают о том, что карета подана. Всякий, видимо, хочет показать, что он вовсе не то, что он изображает, что он не лакей, не конюх, не мужик, а артист императорских театров, что лакея, конюха и мужика он только представляет по приказу начальства».[590]

Наряду с сохранением прежних художественных приемов и связанной с этим разноплановости исполнения имело место и стремление к внешнему правдоподобию, которое так ярко проявилось в творчестве В. В. Самойлова (1832–1879). Талантливый и умный актер, он стремился к созданию сценического эффекта за счет передачи живописных внешних черт образа. Начиная работу над ролью, Самойлов, обладая художественными способностями, прежде всего рисовал своего героя, фиксируя характерные черты его облика. Наиболее удачными его ролями были роли Кромвеля в мелодраме Морисо «Жорж Тревор», кардинала Ришелье («Ришелье» Латтона), то есть образы, требующие большой внешней характерности. Этот блестящий, но внешний жанризм актера дал основание М. Е. Салтыкову-Щедрину, в целом положительно оценивавшему творчество Самойлова, назвать его «актером— всех стран и времен, а преимущественно костюмов». В то же время творчество В. В. Самойлова, ориентированное на создание «внешнего подобия», было необходимо для создания социального типа, уже востребованного драматургией Островского, а затем Сухово-Кобылина и др. Грим, мимика, костюм создавали ту социально-бытовую характеристику, без которой было невозможно сценическое претворение реалистической драмы. Но драматургия Островского, исключавшая применение трафаретных «театральных» приемов, в то же время предъявляла актеру требования более серьезные, чем достижение внешнего подобия. Морально-этический аспект пьес великого драматурга, осуждение «темного царства» подразумевали проникновение в социальную психологию персонажей и наиболее естественное воплощение.