Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения

Итак, очень важно, что в момент агонии вся община возносит молитву. При своей жизни люди заботятся об организации духовной помощи «в смертный час». «Так и автор завещания, — с исключительной тонкостью замечает в своей диссертации Мишель Вовель, — надеется оградить себя от неожиданностей смерти… возможно, не все решается… на личном суде, ожидающем человека после смерти, но тем не менее стоит поторопиться… и вот марсельский нотабль поручает монастырским и приходским церквам отслужить в день его кончины 500 месс ех mortuis („из мертвых”), пусть… даже, если им не хватит одних суток, заканчивать придется назавтра. Отныне… единственное, что может помочь душе новопреставленного, — это заступничество живых; начиная с „кантат” во время девятидневных молений в конце года и каждую годовщину смерти, ритуал все усложняется…» Здесь нет ни единого элемента, за которым не стояла бы уже длительная традиция.

Тем не менее происходит достаточно важное изменение, окончательно оформляющееся в первые десятилетия XVIII века: отныне мессы предпочитают не заказывать посредством вкладов, а покупать. Недоверие к наследникам. Распространение коммерческого духа, в том числе и в странной форме включения в счет иного мира, или даже горький опыт ликвидации вкладов вскоре после банкротства банка Лоу? В отношении к мертвому телу также намечается первый поворот. Во всем длинном реестре провансальских завещаний, изученных Мишелем Вовелем, «один только художник из Грасса в 1743 году провозгласил, что отдает душу Богу, а тело — червям и гнили до той поры, пока Господу не угодно будет его воскресить». «Это совершенно классическое напоминание, — отмечает Вовель, — в силу своей абсолютной единичности звучит почти неприлично». Действительно, если не считать Испании, несколько патологическое подчеркивание факта разложения плоти сходит на нет. Появляются две совершенно новые заботы: боязнь скальпеля или влечение к нему и страх быть похороненным заживо.

Этот страх сыграл свою роль в стойком увеличении в течение XVIII века промежутка времени между смертью и погребением; возможно, он повлиял и на повсеместное использование гроба, пришедшего на смену прежнему «прах к праху». Еще одно изменение — посмертное одеяние; рубашка или саван плясок смерти уступают место полному облачению умерших. Еще в начале XVIII века уделяется пристальное внимание всем деталям церемонии. Это внимание показательно во многих отношениях. Прежде всего, определенная забота о ранге. Это, согласимся с Вовелем, отражение традиционного общества, очень медленно сдающего свои позиции перед наступлением индивидуализма. Применительно к похоронам господствует формула: «Согласно обычаям, согласно законам, согласно его званию, согласно его положению». Другие варианты не столь конкретны: погребение характеризуется как совершенное почтенно, честно, достойно, с почетом, благопристойно, подобающим образом.

От начала века к его концу формулы встречаются все реже. Вовель вывел точные цифры: в Провансе до 1700 года формулы используются в 17 % случаев, а накануне 1789 года — лишь в 5–6 %. В районе Ниццы, вблизи от Италии, эти цифры выше. Действительно, в завещании обнаруживается весь механизм успокоительных предосторожностей и необходимых шагов. Заказ или широкомасштабная покупка месс на короткий период после смерти, играющий, как предполагается, решающую роль, как если бы время имело важное значение для народных представлений о вечности, поминальные свечи, посредничество бедняков… нередко заменявшихся на сообщества кающихся. Путем раздачи милостыни предполагалось заслужить особенное заступничество богатых духом бедных. Заступничество мира живых, заступничество небесного воинства. Вся история находится на пути, дающем возможность постоянно пополнять наши знания о подлинной народной вере. На одну только искупительную жертву Христа накладываются многочисленные ряды местночтимых заступников, социализируемых в зависимости от традиций, обычаев, эпохи и региона.

1700 год: барочная набожность, крепкая, живая, ободрительная… немножко простоватая, ищет в солидарности членов традиционного общества, в умножении необходимых действий в час агонии и в смутное время, наступающее сразу после смерти, поддержки и уверенности. Но у определенной части элиты барочная набожность большинства уступает свое место противоположной тенденции, тенденции к самоуглубленности, установке на абсолютную бедность, на абсолютную простоту, упованию на одну лишь милость Христа. Воплощенное слово, умершее и воскресшее, мистическое течение, августинианская чувствительность — тоже архаика. Таковы две противоположные, а значит, сходные линии поведения, которые с разной скоростью разрушаются на всем протяжении столетия, создавая в итоге бесконечно сложную и противоречивую географию конца XVIII века. Вовель выделяет три периода: 1710–1740, быстрый спад; 1740–1760, плато, консолидация, даже короткий подъем (во Франции на вершине социальной пирамиды Руссо против атеизма энциклопедистов); 1760–1790, обвал. Коротко говоря, уменьшение числа совершаемых действий и вносимых сумм примерно втрое.

Уменьшение количества месс, массы свечей, списков заступников. Бог больше не воплощается в постижимой человеческой ипостаси Христа — он становится только Богом, полухристианином, полу-философом. Обозначаются, затем явственно проявляются все диморфизмы XIX века: половой диморфизм женской набожности, диморфизм хороших и плохих стран, больших отступников и маленьких правоверных, перевернутый диморфизм городов, которые еще в XVII веке были лучше деревень, сопротивляющихся деревень и дехристианизированных городских масс. Из этого следует, что откат высокой религиозной волны, достигшей своего максимума в церковной практике низших социальных слоев в период с 1690 по 1710 год, с запозданием по сравнению с развитием общественной мысли, в XVIII веке происходит очень рано и очень быстро. Хотя данные не всегда поддаются однозначной интерпретации, упадок барочной чувствительности, своего рода дегероизация, был обусловлен одновременно реформистскими религиозными течениями и философским рационализмом. На первом этапе религия души, просвещенное и очищенное христианство и рационализм Просвещения объединяются против барочных проявлений традиционной цивилизации, устной передачи духовного опыта, с начала XVII века все более и более оторванных от умонастроений элиты. Но основание еще прочно, оно не позволяет воплотиться в реальность стремлению философии Просвещения измерить глубину ее поражения перед лицом главных вопросов.

Соединенные провинции

Наиболее могущественная торговая и морская держава в Европе XVII века, в 1730—1740-е годы оттесненная Англией. Политические кризисы (конфликты со статхаудерами) и особенно война с Англией (1780–1784) привели к-упадку. Тем не менее голландские банки оставались одними из ведущих в Европе. Упадок искусства после поразительного расцвета живописи в XVII веке. Наука представлена учеными из Лейденского университета — физиологом Бургаве и экспериментатором Мушенбруком (изобретателем лейденской банки).

Спалланцани, Ладзаро

1729–1799. Ученый-натуралист из университета Павии: один из основателей физиологии. Наблюдения при помощи микроскопа привели его к интересным опытам, касающимся пищеварения, а потом оплодотворения у животных. Он, однако, не смог извлечь из них все необходимые выводы и по ошибке счел, что они подтверждают тезисы о «преформации» и «микроскопических животных». Эпигенез был открыт только К. Ф. Вольфом.

Спинозианство

Его влияние, не слишком глубокое в XVII веке, постепенно распространяется: оставаясь невыраженным в начале ХУШ века, оно более определенно проявляется в его конце, когда, как мы знаем, им в сильной степени заразились в конце жизни Вольтер и Лессинг еще до появления Гёте. Письмо философа к Ольденбургу, датируемое октябрем 1665 года и цитируемое Шарлем Аппюном, объясняет, с какой целью Спиноза написал «Богословско-политический трактат», основополагающее для историка сочинение: «Мотивы, побудившие меня взяться за этот труд: primo, предрассудки богословов: на мой взгляд, это величайшее препятствие, стоящее на пути изучения философии; следовательно, я стараюсь сделать их явными и освободить от них ум людей сколько-нибудь просвещенных; secundo, мнение обо мне простонародья; меня беспрестанно обвиняют в атеизме, и я должен, насколько смогу, рассеять заблуждение, возникшее на мой счет; tertio, мое стремление всеми доступными способами защищать свободу мысли и слова, которую слишком большая власть, данная священнослужителям, и их зависть грозят уничтожить в этой стране».

О политической и религиозной ситуации в Голландии и ее влиянии на взгляды Спинозы см. гл. 3.

Стенхоп