Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Но, конечно, все это постепенно складывалось ближе к концу XIX в.

Партии шедших по этапу пешком собирались небольшими – человек по 50, лишь в сибирских городах постепенно увеличиваясь за счет присоединяющихся партий из других мест. Для имущества, женщин с детьми и больных за этапом ехали подводы. Ссыльных могли в собственных экипажах сопровождать их семьи. Так что сцена отправки арестантов из тюремного замка на вокзал, изображенная нам Никитой Михалковым в «Сибирском цирюльнике», – с бегом арестантов трусцой под мат и нагайки конвойных казаков – ложь, точнее, «режиссерская находка»: знаменитый режиссер слегка перепутал эпохи. Все арестанты одевались в казенные холщевые штаны, суконные халаты и круглые шапки серого цвета, а на ногах были кожаные коты (высокие башмаки) с портянками.

Нерчинский каторжный замок

Содержание арестантов было очень скудным, и еще в начале XIX в. тюремная стража иногда водила колодников по городским улицам для сбора подаяния; при сочувствии населения к «несчастненьким» подаяние было обильным, так что арестанты могли даже подкармливать солдат стражи, также содержавшихся очень плохо. Даже еще в 60-х гг. XIX в., по воспоминаниям Свешникова, «еще дозволялось пересылаемым арестантам при проходе в столицах собирать подаяние; для этого из среды их выбирался староста, которого оставляли незакованным и обязанность которого состояла в том, чтобы принимать подаяние и затем делить его между арестантами» (160; 90). Из этого подаяния начальнику конвоя выделялась заранее оговоренная сумма, чтобы он провел этап по наиболее «щедрым» улицам и не спешил; особенно обильным было подаяние на улицах и в городах, заселенных старообрядцами. При проходе через Москву на человека в партии приходилось иной раз рублей по 30: «Москва подавать любит… И не было еще такого случая, чтобы партия какая не везла за собою из Москвы целого воза калачей… С офицером был такой уговор: на улицах останавливаться дольше. За пять часов остановки сто рублей самому Ивану Филатьевичу (офицеру) и 10 рублей Семену Миронычу (унтер был)» (106; 27). Владимир в этом отношении считался городом скупым, Вязники – тоже не из щедрых, Нижний – потароватее Вязников, но не было к арестантам сердобольнее большого торгового села Лыскова, Казани, Кунгура, Екатеринбурга да Тюмени.

В течение многих десятилетий правительство раз за разом запрещало сбор арестантами подаяния по улицам – и все напрасно: традиция и алчность конвоиров превозмогали. Единственно, что удалось запретить, так это пение кандальниками «Милосердной» в самой России, замененное барабанным боем; но в Сибири «Милосердная» разливалась по улицам, как река: «Милосердные наши батюшки, / Не забудьте нас, невольников, / Заключенны-и-х – Христа-ради! / Пропитайте-ка, наши батюшки, / Пропитайте нас, бедных заключенны-и-х! / Сожалейтеся, наши батюшки, / Сожалейтеся, наши матушки, / Заключенны-и-х, Христа-ради!».

Но уже на месте водворения содержание увеличивалось: ссыльнокаторжные ведь работали. Каждому арестанту полагалось по фунту мяса летом и по 3/4 фунта в остальное время года, 1/2 фунта крупы и 10 золотников соли. На картофель, капусту, лук для щей зарабатывали в праздничные дни; эти же деньги шли и в доход тюрьмы, да на руки арестанты получали в месяц: рабочие – по 75 коп., а мастеровые – от одного до двух руб. Казна давала только кормовые деньги – 5 коп. в сутки и 4 фунта печеного хлеба; летом, во время промыслов, с казны сходило по 5 фунтов хлеба. Больным выдавался половинный оклад, другая же половина удерживалась на лазаретную пищу. Одежды работающим арестантам полагалось: на два с половиной месяца холщевая рубаха, суконные порты, три пары юфтевых чирков, пара рукавиц и на год шинель сермяжного сукна и суконная поддевка. Однако в период горных работ обувь и рукавицы выдерживали только две недели (106; 99 – 100).

На местах охрана осужденных была плохой, а на Сахалине ее по существу не было, и огромное количество беглых тянулось через Сибирь домой, питаясь подаянием. Сибирь для варнака, беглого каторжника, была истинным раем: население, зачастую из таких же осевших на землю беглых или из ссыльнопоселенцев, было снисходительным, и в деревнях на ночь за окно, на специально устроенный подоконник, выставляли каравай хлеба, кринку молока, пригоршню табака. Строгой была только стража в крепостях и каторжных тюрьмах.

Заключения в тюрьму, кроме каторжных централов, фактически не существовало. В острогах или тюремных замках находились только подследственные, которые при тогдашних судебных порядках могли пробыть в заключении несколько лет, а также осужденные, ожидавшие отправки по этапу. Но в 1825 г. были созданы военно-арестантские роты при крепостях для осужденных солдат и офицеров; с 1828 г. для сокращения расходов по пересылке в них заключали приговоренных к ссылке в Сибирь, особенно бродяг и осужденных за маловажные преступления. Бессрочных заключенных через 10 лет помещали в разряд срочных, а еще через пять отправляли в военно-рабочие роты. Их использовали для благоустройства городов: мощения улиц, рытья канав и пр. С 1858 г. из-за переполнения тюрем приговоренных к ссылке на жительство вновь стали отправлять в Сибирь, режим военно-арестантских рот стал смягчаться, и они были заменены исправительными арестантскими отделениями для работ внутри тюрьмы.

Наибольшее число людей содержалось в пересылках, или, как называли их арестанты, «каламажнях» («каталажках»). Особенность их заключалась в том, что здесь содержались арестанты всех категорий – от беспаспортных, пересылаемых на родину, до «орлов» – каторжников, осужденных иной раз за очень тяжкие преступления. В некоторых пересыльных тюрьмах все они к тому же ждали отправки в одном огромном помещении. Места было мало, а людей много, так что все камеры отличались грязью, изобилием насекомых и спертой, душной атмосферой, которая непривычного человека едва не валила с ног. Считалась приятным исключением только ростовская тюрьма, где пересыльное отделение состояло из большой светлой комнаты, отличавшейся чистотой. Правда, здесь и народу было поменьше в сравнении с киевской или московской пересылками, где в конце XIX в. число пересыльных доходило до двух тысяч человек, а тем более в сравнении с томской с ее пятью тысячами. Если учесть, что здесь содержались и подростки, и закоренелые великовозрастные преступники, и люди случайные, виновные лишь в отсутствии паспорта, то оценка российской системы будет далеко не блестящей.

Оценка ее должна быть невысока еще и потому, что все эти профессионалы – «жиганы», «орлы» и «пустынники», чувствовавшие себя в тюрьме как дома, втягивали в арестантскую субкультуру огромные массы случайных людей. Ведь в остроге они были подлинными хозяевами, будучи старостами и т. д., занимая лучшие места и занимаясь разными промыслами: «На нарах первое место от двери, под окном, занимал староста, – вспоминал один арестант. – У него постлан был довольно мягкий матрац, две или три подушки и хорошее одеяло. Ближе к нему помещались его помощники. Остальные места раздавались тоже по распоряжению старосты, и на них клали или тех, которые уже долго содержались, или тех, у кого были порядочные деньги. Остальные арестанты размещались или под нарами, или на полу в проходе» (160; 59).

Было множество людей, для которых пребывание в пересыльной тюрьме и путешествие по этапу было своеобразной формой существования и даже заработка. Когда нищенство и бесприютное житье-бытье начинали приедаться, такой человек шел в полицию, объявлялся беспаспортным бродягой такой-то местности, попадал в пересылку, где его – плохо ли, хорошо ли, – но одевали в казенное белье, халат и кожаные коты и кормили, а затем он на казенный счет отправлялся в названную местность, получая необходимые вещи: например, зимой выдавались полушубок и шапка. На месте водворения казенные вещи продавались и пропивались, бродяга снова отправлялся в Москву или Петербург и начинал путешествие по новому кругу. Н. И. Свешников, не раз побывавший в тюрьмах и на этапах, вспоминал такого заключенного: «Старостой Спасской части на этот раз был старый, то есть опытный, арестант. Его звали просто Сенька-бродяга. Он уже раз восемь ходил под чужим именем по этапу в разные места, откуда или освобождался, или убегал и опять возвращался в Петербург. На этот раз Сенька уже около двух лет содержался за справками и с лишком год находился старостою, отчего и нажил хорошие деньги. Говорили, что у него было сот около пяти капитала и много золотых и серебряных вещей несмотря на то, что пришел он в часть в опорках» (160; 60). О таких богатых арестантах, составлявших в пересылке целые капиталы, много пишет и Свирский. Откуда деньжонки?

А от тех же арестантов. По свидетельству Свешникова, «всякого вновь приведенного арестанта помощники старосты постоянно встречали со словами: «А, в гости! милости просим! Только тебя надо обыскать, нет ли у тебя ножа?». Под предлогом искания ножа они осматривали все карманы, снимали сапоги и, если находили какие-нибудь ценные вещи или деньги, то передавали их старосте, который часть денег отдавал помощникам за парашку, то есть за уборку сортира, часть выпрашивал на масло к образу, часть брал себе, за что обещал дать хорошее местечко на нарах. Впрочем, последнее условие не всегда исполнялось, потому что на нарах могли поместиться не более тридцати человек, а всех арестованных в первую ночь, помню хорошо, было семьдесят два человека» (160; 59).