В. Маяковский в воспоминаниях современников - Коллектив авторов

Как будто не очень значительный эпизод. Но ответ Маяковского заставляет вспомнить слова из вступления в поэму "Во весь голос":

ведь мы свои же люди, –

чуть насмешливый, ироничный, он вместе с тем исполнен чувства советского товарищества, общности дела.

Революция для Маяковского – главное дело жизни, "гринвичский меридиан", от которого идет мысленный отсчет, мера всех вещей.

Поэзия Маяковского чувствовала себя в революции как в родной стихии. Сам он на митингах, диспутах, на людях, "на миру" оставался самим собой, говорил своим, естественным, а не механическим, дикторским голосом.

Мемуары много дают для понимания этой важной особенности.

"Где бы он ни был, он всюду дома", – пишет С. Спасский.

Внутренняя раскованность, непринужденность – это связано с тем ощущением свободы, которое принесла революция.

Его упрекали в позе, в надуманности, штукарстве. Но в основе своей его новаторство отвечало потребностям времени, эпохи переворотов, исканий, открытий. "Твори, выдумывай, пробуй!" – не только творческий девиз, но и веление революционного времени.

Вот почему жестоко просчитается тот, кто начнет раскладывать поэтику Маяковского по самостоятельным рубрикам – неологизмы, архаизмы, сравнения, ритм, рифмы, аллитерации, – не чувствуя грозового, революционного, "неистового" духа его новаторства.

Жизнь и поэзия Маяковского – всегда высоковольтное напряжение. Ему не надо было себя искусственно подогревать. Такова его природа, душевный и поэтический размах, неостываемое кипение. Вот почему он так остро чувствует симуляцию пафоса, наигранность переживаний.

Читая мемуары, мы не раз встретимся с этой особенностью, неожиданной лишь на первый взгляд: в натуре Маяковского уживаются бурная "огнепальность" с внутренней строгостью, отказом от "излияний".

Услышав в первый раз "Необычайное приключение", друзья бросаются к автору – они в восторге, хотят пожать ему руку, обнять, поцеловать. Но он недовольно ворчит: "Как настоящие алкоголики. Лезете целоваться" (воспоминания художника А. Нюренберга).

Лидия Сейфуллина рассказывает, что она попыталась выразить Маяковскому свое восхищение и успела только произнести: "Знаете, Владимир Владимирович..." Но он, сразу же прерывая объяснение, сказал: "Знаю, я вам понравился. Вы мне – тоже. До свидания".

Об этом же говорят художники Кукрыниксы – о нелюбви поэта ко всему, что отдает умилением, сентиментальной растроганностью {Воспоминания художников Кукрыниксов готовятся к печати редакцией "Литературного наследства".}.

Маяковский – об этом свидетельствует Н. Асеев, знавший его ближе других, – никогда не был охотником, как он сам выражался, "размазывать манную кашу по мелкой тарелке".

Особенно беспощаден он к богемно–художнической спекуляции на "вдохновении", к позе и манерничанью в искусстве.

Меня "приводит в бешенство "литературное поповство": "вдохновение", длинные волосы, гнусавая манера читать стихи нараспев", – говорит Маяковский (XII, 491).

"Традиционный тип художника, длинноволосого, неопрятного, с широкой шляпой и этюдником на плече, раздражал его.

– Богема! – говорил он тоном, придававшим этому слову характер крепкого ругательства" (воспоминания художника А. Нюренберга).

Эпизод с остриженными накануне репинского сеанса "вдохновенными" волосами, который так ярко описан у Корнея Чуковского, весьма показателен – Маяковский не захотел походить на поэта с традиционной шевелюрой.

Разговорам о мистически непонятной натуре служителя муз, о художнических озарениях и наваждениях, он противопоставляет лозунг: поэзия – труд, требования рабочей точности, полемически подчеркиваемой организованности.

Ясно и живо рассказывает об этом в своих воспоминаниях Р. Райт. В "богеме" нет уважения к чужому труду, к чужому времени, – пишет она. – Маяковский был требователен к себе и к другим... Он с величайшей брезгливостью относился к неопрятности в человеческих отношениях, к расхлябанности в работе, к пустой "болтологии".

"Ни одной приметы растрепанного поэтического Парнаса, во всем – чистота лаборатории", – так передает свое впечатление В. Саянов, побывав в гостях у Маяковского.

Революция рождала новое представление о художнике, соединяла слово и дело, романтику и работу, лирику и самую широкую общественность.

И – что особенно важно и дорого – весь этот темперамент, человечность, свобода и непосредственность поведения, незатихающее душевное клокотание, активность и действенность живут в его стихе.

Пушкину принадлежат слова, раскрывающие природу поэтического мышления. В письме к Дельвигу он сказал: "...я думал стихами" {А. С. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 13, 1937, стр. 252.}. Поэт не просто пишет стихами – он ими думает и чувствует.

Маяковский признается в "Про это":

...и любишь стихом,

а в прозе немею.

(IV, 169)

Поэзия не род занятий в определенные часы. У настоящего художника она – самая форма его существования, в ней он живет, "любит стихом".

В разговоре с Пушкиным Маяковский говорит:

Только

жабры рифм

топырит учащённо

у таких, как мы,

на поэтическом песке.

(VI, 48)

Так может сказать только тот, кто не играет, не фокусничает, а живет, дышит стихами.

Все, кто встречался с Маяковским, свидетельствуют: у него не было специальных часов для стихописания – почти не было времени, когда бы он стихов не писал.

"Володя писал стихи постоянно, – замечает в своих записках Л. Ю. Брик, – во время обеда, прогулки, разговора с девушкой, делового заседания – всегда! Он бормотал на ходу, слегка жестикулируя. Ему не мешало никакое общество, помогало даже" {Сб. "Маяковскому", Л. 1940, стр. 92.}.

И в часы отдыха, среди гостей, он вдруг записывал в блокноте, на папиросной коробке рождающиеся строфы.

"Он сперва глухо гудел... себе под нос, – рассказывает П. Незнамов, – потом начиналось энергичное наборматывание, нечто сходное с наматыванием каната или веревки на руку, иногда продолжительное, если строфа шла трудно, и наконец карандаш его касался бумаги".

Не так это просто – "любить стихом". Клокочущие чувства и мысли не сразу укладываются в стихи. Слова сопротивляются. Огненный темперамент требует подвижнического труда, напряжения, усилий, неослабевающей готовности искать единственное, незаменимое слово.

Меньше всего это похоже на "холодную обработку". Творческий процесс невозможен без душевного накала.

П. Незнамов хорошо сказал о Маяковском: "Он брал слово в раскаленном докрасна состоянии и, не дав ему застыть, тут же делал из него поэтическую заготовку".

Интересные свидетельства о том, как работал Маяковский, находим в воспоминаниях Н. Н. Асеева, Л. И. Жевержеева ("Воспоминания" – сб. "Маяковскому", Л. 1940), П. И. Лавута ("Маяковский едет по Союзу" – журн. "Знамя", М. 1940, No 4–5, 6–7).

В. Шкловский вспоминает, что Маяковский с гордостью сказал: "Я сумел не научиться писать обыкновенные стихи".

Высокая, бескомпромиссная, несговорчивая, как совесть, требовательность к себе и к другим – неотъемлемая черта поэтического облика Маяковского, засвидетельствованная многими его современниками. И вместе с тем – умение радоваться чужому успеху.

"Если он слышал или появлялись в печати какие-нибудь хорошие новые стихи, – читаем в воспоминаниях Л. Ю. Брик "Чужие стихи", – он немедленно запоминал их, читал сто раз всем, радовался, хвалил, приводил этого поэта домой, заставлял его читать, требовал, чтобы мы слушали".