Эрнест Геллнер - Нации и национализм

Но следовать во всем за таким яростным врагом национализма, как Эли Кедури, и рассматривать национализм как нечто условное, случайно созданное европейскими мыслителями, как заблуждение, которого можно избежать, было бы не менее ужасно. Национализм — принцип однородности культурных единиц как основ политической жизни и обязательного культурного единства правителей и подданных — не заключен в действительности в природе вещей, не таится в сердцах людей и не составляет основу общественной жизни в целом. Противоположная точка зрения есть подлог, который националистическая доктрина с успехом выдает за нечто само собой разумеющееся. Но национализм как явление, а не как доктрина, выдвигаемая националистами, связан с определенным рядом социальных условий, и эти условия, как оказалось, стали условиями нашего времени.

Было бы такой же ошибкой отрицать это, как и принимать национализм на его условиях. Крайне нелепо полагать, что сила, распространяющаяся столь широко и повсеместно; пламя, вспыхивающее неожиданно и ярко в не связанных друг с другом местах и превращающееся от легкого дуновения в разрушительный лесной пожар, рождаются лишь в результате крайне сомнительных усилий философов. Хорошо это или плохо, но наши идеи редко обладают подобной силой.

В век дешевой бумаги, печатных станков, всеобщей грамотности и свободного общения идеологии создаются и предоставляются нам на выбор в любом количестве. Часто они формулируются и распространяются людьми, обладающими большим литературным и пропагандистским даром, чем тот, которым природа наделяет пророков национализма. Тем не менее другие виды бессмыслицы никогда не оказывали подобного влияния на человечество. Причем не по причине отсутствия у их авторов литературных способностей. Не зависело это и от удачи; опыт повторялся в самых разных точках планеты, так что, если бы все зависело от случая, можно было бы надеяться, что общая модель будет значительно более пестрой, с преобладанием доктрины одного типа в одном месте и совсем другого типа где-либо еще. Но это не так: последовательность событий оказывается примерно одинаковой почти повсюду. А поскольку мы можем проследить отчетливо выраженную связь между общими социальными условиями нашего времени и повсеместно преобладающей тенденцией, то мы наверняка окажемся правы, устанавливая подобную связь, а не обращаясь к случайной идее, плоду фантазии европейских умов рубежа восемнадцатого и девятнадцатого столетий.

В случае национализма (хотя по отношению к другим движениям это не всегда справедливо) исконные формулировки идеи или идей и вопрос о том, кому именно принадлежит что-либо сказанное или написанное, не имеют большого значения. Ключевая идея всегда настолько проста и понятна, что воспользоваться ею может кто угодно в любое время; и именно поэтому отчасти национализм и имеет возможность всегда говорить о своей «естественности». Покажется эта идея захватывающей или как в большинстве случаев — абсурдной, зависит лишь от условий жизни.

В этой связи стоит сказать о роли средств информации в распространении националистической идеи. Во всяком случае, этому термину принадлежит решающая роль в анализе национализма у одного видного автора[41]. Но обычное объяснение связи национализма с современной доступностью информации вводит в заблуждение. Создается впечатление, что данная идея (национализм) проникает туда и тогда, когда печатное слово или другие подобные средства помогают ей добраться до аудитории в отдаленных долинах, глухих деревнях и поселениях, до аудитории, которой в годы, неосчастливленные средствами массовой информации, она была бы неведома.

Такой подход абсолютно неверен. Средства информации не передают идею, заложенную в них. Значение того, что в них закладывается, ничтожно мало: сами средства, как и повсеместная необходимость абстрактной, централизованной, стандартизированной и единой для всех информации, автоматически выражают главную идею национализма совершенно независимо от того, что именно было заложено в конкретное переданное сообщение. Самое важное и необходимое сообщение возникает благодаря самим средствам, именно той роли, которую подобные средства приобрели в современной жизни. Самым существенным оказывается язык и стиль сообщения, так как только тот, кто может их понять или хотя бы может получить такую возможность, имеет моральные и экономические основания быть членом сообщества, а тот, кто не может, — не имеет. Распространенность средств массовой информации и их роль в обществе данного типа настолько очевидны, что все высказанное совершенно понятно. То, что на самом деле говорится, не существенно.

Как именно изменились условия, превратившие идею, некогда казавшуюся странной, в притягательную и с виду не требующую доказательств, пожалуй, лучше всего передают заключительные слова — основной вывод самого Эли Кедури:

«О защищенности общества можно судить исключительно по тому, менее ли развращены и властолюбивы новые правители, или более справедливы и милостивы, или изменений не происходит вовсе, пока коррупция, алчность и тирания выбирают себе вместо жертв высланных правителей другие жертвы».[42]

Вопрос, заданный профессором Кедури столь красноречиво, в аграрном обществе мог бы задать себе типичный бюргер, услышав в одно прекрасное утро, что местный паша свержен и заменен новым. Если в связи с этим жена бюргера осмелилась бы спросить у него, на каком языке говорит новый паша в кругу семьи — на арабском, турецком, персидском, французском или английском, — незадачливый бюргер посмотрел бы на нее пристально и задумался бы о том, как преодолеть новые невзгоды, связанные с тем, что его жена сошла с ума. Возможно, он отправил бы ее в специализированный приют для внезапно тронувшихся умом.

Вопрос, затронутый Кедури, действительно правомочен в обществах, где правительство было отделено от экономики, где не было необходимости в их культурной преемственности и где, как свидетельствует цитата, можно было возлагать надежды на правительство милостивое и справедливое, а не ответственное, заботливое и представительное. (Разделяем ли и мы эти совершенно иллюзорные надежды?) Но должно было произойти что-то другое, не просто повсеместное распространение слов невежественных европейских писак, чтобы вопрос жены, некогда столь, очевидно, безумный, завладел теперь большинством умов. И что-то действительно произошло. Экономика теперь требует устойчивых и определенных отношений между всеми, кто занят в ней, а также между ними и правительством, а одной из основных задач правительства стало поддержание образовательной и культурной инфраструктуры.

Таким образом, тот язык, на котором объяснялся дома новый паша и которому когда-то не придавали значения, теперь является основным отличительным признаком тех, к кому новая власть благосклонна.

Следующая книга Э. Кедури «Национализм в Азии и Африке»[43] содержит правильно поставленные вопросы о европейском колониальном господстве над миром, отличающиеся от вопроса, заданного в конце его первой книги «Национализм». Много внимания он уделяет тому, что европейские завоеватели не смогли принимать как равных представителей завоеванного населения, получивших квалификацию и достигших определенного уровня, и совершенно справедливо полагает, что обособленность европейцев отчасти послужила причиной националистической реакции на их господство. До конца не ясно, является ли подобная оценка критической или беспристрастной, хотя трудно не ощутить присутствия первого, а значит, можно сказать, что вопрос, касающийся правителей, заключается теперь не только в их милосердии или алчности.

Вопрос в том, хотят ли и могут ли правители осуществлять руководство мобильным обществом, в котором управляющие и управляемые могут соединиться и составить культурную целостность. Это, на мой взгляд, и есть поистине основной вопрос, который в современных условиях приобретает первостепенную значимость и касается всех без исключения. Но если не учитывать особые современные условия, почему обособленность оказывается недостатком или слабостью?

Некоторые правители прошлого (римляне и греки) иногда пытались быть радушными и гостеприимными (хотя римляне не так уж охотно предлагали свободное римское гражданство жителям завоеванных областей), но многие такими не были и не пытались быть, причем ничуть от этого не страдали. Напротив, в традиционных условиях обособленность и недоступность правителей часто являлась огромным преимуществом на пути к стабильности. Мамлюки как класс ничего не выиграли от открытой рыночной структуры. Отчего же обособленность неожиданно стала губительной и отчего она вызвала такую опасную повсеместную реакцию? Сам Кедури готов дать ответ: «В том, что Европа стала родиной и центром всех глубоких, коренных нарушений, захлестывающих мир все более широкой волной, разрушающей традиционные общества Азии и Африки и причиняющей им зло, независимо от того, испытали ли эти общества на себе европейское господство, нет никаких противоречий. Это распыление традиционных обществ, это подрыв самостоятельных экономик…»