Станислав Говорухин - Чёрная кошка

Кобра вытянулась для боевого прыжка — голова поднята над землей, капюшон раздут. «Сейчас ударит, — пронеслось в мозгу. — Клюнет прямо в лицо — это смерть! Пока меня довезут до госпиталя в Виктория-Холлз… будет уже слишком поздно…»

Я медленно отклоняюсь назад, не отводя взгляда от убийцы. Кобра чуть шевельнулась — заняла удобное положение для прыжка, я сделал шаг назад. Потом еще шаг, еще… Теперь шаг влево, на взгорок. И вот я уже не на пути у нее. Тут только нашел в себе силы крикнуть:

— Кобра! Стоять!

Товарищи мои замерли. Между ними и коброй шагов десять. Негр-проводник, замыкавший группу, вышел вперед, наклонился, чтобы поднять камень.

— Не кидай! — ору я. — Не кидай! Она уйдет.

Но негр не понимает по-русски. Вот он кинул в змею камень — промазал. Поднял еще один — и опять промахнулся. И тогда кобра пошла на них. Стремительно извиваясь, с поднятой головой, с раздутым капюшоном… «Сейчас кто-то из нас погибнет! — я еще, грешным делом, подумал: — Ладно, если это будет придурок-проводник…» Но тут случилось чудо. Третий камень попал в цель. Он просто отсек змее голову. И вот ее тело извивается на земле в смертных судорогах…

Да, смерть была рядом. А ведь стоило постоять неподвижно две-три минуты и змея бы ушла. Самая страшная из ядовитых змей никогда не нападет на человека, если он ей не угрожает.

А вообще — как она оказалась на нашем пути? Наверняка защищала своих детей; они были где-то рядом. 

Одесская киностудия стоит на Французском бульваре, в самом, пожалуй, милом уголке Одессы. Раскинулась на тридцати гектарах в чудесном парке над морем. Вековые платаны, акации, высоченные каштаны. Осенью все дорожки усыпаны шоколадными плодами, непременно нагнешься, поднимешь парочку, положишь в карман, и весь день рука натыкается на них и перекатывает в ладони, ощущая гладкость и упругость их кожи.

В такой вот вечерок теплой непоздней осенью сидим мы в опустевшей студии в каморке начальника гаража Вани Мунтяна. Играем в шахматы. Вдруг дверь с треском распахивается и в комнату входит огромный лев.

Когда я рассказываю эту историю, собеседник в этом месте обязательно перебьет вопросом:

— Ну и сколько вы выпили к этому времени?

В том-то и дело, что ни капли.

Представляете картину! Тишина, вымершая киностудия, мы, по сути, одни, чуть отвлечены от действительности, поскольку находимся в мире шахмат, и тут — царь зверей! Абсолютно настоящий, из живой плоти, с желтыми глазами и огромными клыками — лев.

Лев развернулся в тесном пространстве, кончиком тугого хвоста задел стол, на котором стояли шахматы, фигуры посыпались с доски, сердце мое спрыгнуло со своего места и покатилось куда-то вниз живота.

А через секунду в проеме двери показалась хитрая морда нашего дрессировщика Витьки. Собственно, дрессировщиком он не был, но очень хотел им быть. Подрабатывал на съемках с кошками, собаками, попугаями; где-то купил львенка, вырастил, воспитал его. Содержался царь зверей в высоком, из проволочной сетки, вольере на задворках киностудии.

Витька был парнишка хороший, немножко дурачок по молодости, и шутки у него были дурацкие.

Впрочем, никто из нас на эту шутку не обиделся.

Потом этот лев повесился. Жил он, как я уже сказал, в вольере на цепи. А посередине вольера Витька выстроил ему высокую площадку с лесенкой. Там, наверху, он и сидел чаще всего; смотрел вдаль. Гордое и удивительно красивое животное.

Что он видел там, за кромкой моря?

Родную свою Африку, где он никогда не был? Саванну? Однажды она позвала его.

Он взял и прыгнул через сетку. И повис на цепи с обратной стороны ограждения.

Пришли утром, а он висит.

А под ним сидит Витька и плачет. 

У моего друга, Вадима Ивановича Туманова, был ротвейлер Фери. Страшный мерзавец. Всех рабочих, которые строили дачу, перекусал. Наконец, укусил родную тетку Вадима.

Пришлось сдать его в Красную армию.

Когда Вадим увозил его из дома, бабка, сидевшая на лавочке у подъезда, сказала ему вслед:

— Уезжаешь, энкавэдешник!

— Почему ты его энкавэдешником зовешь? — спросил Вадим.

— А у нас в доме до войны, жил какой-то чин из НКВД. Все его боялись больше, чем твоего зверя…

Один раз только Фери поплатился за гнусный характер. Полез к попугаю. Попугай так клюнул его в нос, что Фери, взвыв от боли, кубарем выкатился из комнат на улицу. Больше к попугаю не подходил.

Попугай знал всего три-четыре слова, но зато был очень музыкален. Довольно точно воспроизводил мелодию «Гори, гори, моя звезда…»

А вот что рассказывает про своего попугая, Кешу, бывший вице-президент России Александр Руцкой: «Однажды ем я пельмени. Обжигающе горячие, пар от них идет… Попугай пристал: дай, дай! Думаю, дам ему пельмень, посмотрю, что с ним будет. Кеша схватил лапой горячий пельмень, вскрикнул от ожога и… как думаешь, он поступил? Бросил пельмень? Ничего подобного. Он стал подбрасывать его на лапке, пока пельмень не остыл…»

Однажды на заседании Госдумы депутат Владимир Семаго в какой-то своей гневной речи назвал Гайдара, Немцова, Чубайса политическими попугаями.

На следующий день в Думу, в Комитет по культуре, на мое имя пришла телеграмма. Из общества защиты животных!

«Как смеете вы, депутаты, называть каких-то безответственных политиков попугаями — добрыми и красивыми животными!»

Когда меня призовут на Страшный суд и спросят: «Сделал ли ты когда-нибудь доброе дело?», я вспомню этот случай.

Октябрь в Ялте. Крымская осень — что-то немыслимое. Море еще не остыло, листья на деревьях не опали, закончились предосенние штормы, берег усеян водорослями, корочками крабов, мелкой, высохшей на солнце, рыбешкой — сладкий запах умирающей жизни. «Прекрасное зловоние моря», — сказал поэт.

С утра искупался и пошел в горы, на Яйлу. Поднимаюсь по тропе. Пахнет грибами, прелой листвой, сыростью. Кукует кукушка. Большая птица вырвалась из-под ног, хлопая крыльями, ушла в зеленую темень. Вальдшнеп, куропатка?..

Вдруг слышу: вроде ребенок плачет. Пошел на звук. А плач — детские, полные ужаса, выкрики все громче. Прибавил шагу, выбегаю на поляну, и вижу: на берегу болотной лужи лежит уж и держит во рту лягушку. Одна ее нога уже в пасти змеи, лягушка сидит на земле и, выпучив глаза, орет детским криком. Я наклонился, дотронулся двумя пальцами до хвоста ужа, он тут же выпустил свою жертву. Она совершила какой-то невероятный прыжок — позавидовал бы сам Боб Бимон, победитель Олимпиады в Мехико (8 метров 90 сантиметров) — и плюхнулась в середину болотца. А уж уполз. Окрыленный содеянным, я продолжил путь. 

Жили мы тогда у моря. И дача у нас была на морском берегу, на узкой песчаной полосе между соленым морем и пресным Днестровским лиманом. В сентябре дачники разъезжались. Юг, солнце, но все-таки уже холодно, особенно на продуваемой всеми ветрами песчаной полосе без леса.

Пляжи опустели, берег был завален сухими водорослями, скелетами рыб и крабов, выбеленными от соли ветками — следы недавних штормов. Из дворов тянуло сладким запахом дыма. Жгли костры — сухую траву, листья, валежник, виноградную лозу. Тихо, не слышен даже голос прибоя. Иногда только стучал, как дятел, молоток. Это последние дачники готовили дома к противной южной зиме, забивали окна и двери — от воров и от ветров.

По дворам ходили кот и собака. Останавливались за… штакетником, смотрели, что делают хозяева. Если калитка была открыта, робко входили в нее и ждали на отдалении.

Кот и собака! Всегда вдвоем.

Видимо, какие-то жестокие люди предали их: приручили, заставили полюбить, а потом уехали.

Странную пару охотно прикармливали. Они деликатно брали пищу прямо из рук, съедали и смотрели в глаза, как бы спрашивая: «Не нужны ли вам верные и преданные друзья? Не нужны. Жаль. Тогда мы пойдем дальше».

Собаку взяли соседи, кота — мы.

Так у нас в доме появился Кузя.

Мы переехали в город. Кузя быстро привык к новой семье. Днем Кузя жил дома, отсыпался, а вечером уходил на всю ночь. Рано утром первый, кто просыпался из нас, открывал по дороге в туалет входную дверь — Кузя уже сидел у двери. Жадно съедал свой завтрак и дрых весь день у батареи. Вечером опять уходил. Судя по всему, ночные приключения у него были довольно бурными.

Однажды он не явился к завтраку. Все утро я бегал, искал его, пока не услышал слабое мяуканье, доносившееся сверху, с крыши. Обнаружил я его на крыше, на дне глубокого каменного колодца — дом был старый, причудливых форм, в нем когда-то жил Александр Иванович Куприн.

Выбраться из этой каменной могилы Кузе никогда бы не удалось, я сам-то еле спустился туда, да и то предварительно сбегав домой за альпинистским снаряжением — за веревкой, за карабином…