Станислав Говорухин - Чёрная кошка

«Асса». 1986

Актерский хлеб достается тяжелым трудом. Поэтому сниматься не люблю, чаще всего отказываюсь от предложений. Но в «Ассе» снимался с удовольствием.

Режиссер Сережа Соловьев оказался таким же лентяем, как и я. Работал с удовольствием, но много работать не любил. Еще большим лентяем был Паша Лебешев, наш великий оператор, так рано покинувший нас. Снимали мы часа по три-четыре за смену. В двенадцать начинала крутиться камера, а уже часа в два Лебешев, не отрывая одного глаза от окуляра, спрашивал у ассистента:

— На рынке был?

— Был.

— Купил?

— Да.

— Что?

— Баранину…

— Твою… по голове! — матерится Паша, — я же просил — свинину!..

После съемки он придет на кухню гостиницы «Украина», построит поваров и начнет сочинять ужин. Готовил Лебешев первоклассно; по-моему, он любил кухню больше, чем кино. В нем погиб повар-художник, мастер высокого порядка.

Ялта, зима. Синее море и снег на пальмах. Тепло. А в гостиничном номере выше 12 градусов температура не поднималась. Так намерзнешься за вечер, ночь и утро, что на улице уже согреться невозможно. А тут еще надо купаться в ледяной воде.

«Режим», то есть раннее утро, холодно, а вода — 9 градусов! Я надеялся на Бананана — хрупкого, инфантильного… Думал: может, он откажется. Но нет, смотрю: Сережа, опустив голову, покорно, как приговоренный к смерти, пошел на казнь — ступил уже в ледяное море. Пришлось лезть и мне.

Снимали мы три дня, три «режима». Согреться после такого купания невозможно. Ни водка не помогает, ни теплые одеяла. Надо часа два отмокать в горячей ванне…

Крымов, мой герой, — мафиози, преступник. А режиссер мне говорит: «Играй самого себя». Начинаю возражать: «Я же не такой страшный, как мой персонаж…»

«Вот и пусть Крымов будет обаятельным…»

Я привожу режиссеру весомый аргумент:

— Сережа, — говорю я, — по-моему, мы делаем плохую услугу обществу, вызывая симпатии к преступнику…

Режиссер отвечает:

— Ты артист. Твое место в буфете…

И я шел в буфет. 

Надо сказать, что Агату Кристи я не очень жалую. Единственная повесть, которую считаю интересной, — «Десять негритят».

«Десять негритят» — первый советский триллер. В отличие от западных (я их терпеть не могу) здесь нет потоков крови, никто ни за кем не гоняется с топором, нет изуродованных искусным гримом лиц, нет вампиров, чудовищ. Тем не менее напряжение возрастает с каждой минутой, страх, животный страх, проникает во все поры зрителя… О, сколько я наслушался рассказов, в основном от женщин, о том, как они в детстве или в юности смотрели «Десять негритят», как потом боялись идти домой…

Для меня это было режиссерское упражнение: нагнести атмосферу жуткого страха минимальными средствами, без внешних эффектов. Конечно, огромную роль сыграла музыка. Она как бы не слышна. На самом деле проделывает огромную работу. Музыку написал Николай Корндорф, потрясающий композитор, к сожалению, рано умерший где-то в Канаде. Мне повезло с композиторами. «Робинзон Крузо» — Антонио Вивальди. «Россия, которую мы потеряли» — Петр Ильич Чайковский. «Не хлебом единым» — Иоганес Брамс. Музыку для первых трех фильмов мне написала Софья Губайдулина — самое известное сегодня имя в мире серьезной музыки. «Вертикаль» — ее первая работа.

Много лет я считал «Десять негритят» лучшей своей режиссерской работой.

Про актерский состав и говорить не приходится — Михаил Глузский, Владимир Зельдин, Анатолий Ромашин, Людмила Максакова, Татьяна Друбич, Александр Кайдановский, Алексей Жарков, Александр Абдулов…

Энтони Марстона, которого играл Абдулов, убивают в сценарии первым. Абдулов — тот еще читатель! — дальше читать не стал. А потом все время допытывался у членов группы: кто убийца? Все, конечно, морочили ему голову.

Саши уже нет. Какая это огромная потеря для кинематографа, для кинозрителей, для его многочисленных друзей! Мы его называли: человек-радость. Приедет на съемку — всех растормошит, рассмешит, оживит все вокруг себя.

Снимаем в Крыму постановочно сложный эпизод «Отъезд парового катера с гостями на остров». Приезжает Абдулов.

— Так… Хватит возиться! У меня нет на вас времени… Завтра лечу в Голландию… Все билеты распроданы… Голландцы ждут…

Ну и так далее: Голландия, голландцы, Голландия…

Наконец, кадр готов. Расставлена массовка на пирсе, заряжены дымы, поставлен свет, все актеры сидят в лодке: Зельдин, Глузский, Ромашин, Максакова, Кайдановский, Друбич…

Абдулова нет.

— Саша, а-у!! — нет его, сгинул. Наверное, с кем-то заболтался, закадрил какую-нибудь девицу… Словом, нет его.

И тут Михаил Андреевич Глузский, который в жизни не произнес ни одного бранного слова, сказал:

— Ну и где этот …бучий голландец?

Ржа началась такая!.. Оператор с камерой чуть в воду не упал…

С этой кличкой Саша до конца картины проходил. Как только его нет на съемочной площадке, как только опять куда-нибудь пропал, обязательно кто-то скажет:

— Ну и где этот …бучий голландец? 

«Дюк» по-французски — герцог. Маленькая фигурка герцога де Ришелье, устроителя Одессы, стоит наверху знаменитой Потемкинской лестницы. Эйзенштейн обессмертил ее фильмом «Броненосец Потемкин».

Дюк, совершенно несоразмерный внушительным масштабам Потемкинской лестницы, тем не менее любимец всей Одессы. И символ Одессы — Дюк. Не понимаю, как мне могла прийти в голову идея сделать кинофестиваль «Золотой Дюк», фестиваль жанрового кино — кино для зрителей, а не для высоколобой публики, которой по душе только вычурные фильмы, лишенные правды жизни, того необходимого естества, без которого не может быть настоящего искусства… Они называют эти фильмы — «кино не для всех»… Мол, только для умных… Глупые обыватели — учитель, врач, ученый, шахтер, инженер, рабочий, академик и плотник — такие фильмы не поймут.

Фестиваль потребовал много подготовительной работы. Сначала, в 1987 году, мы организовали учредительный фестиваль «Одесская альтернатива», который и был, по сути, первым «Золотым Дюком», только меньшего масштаба. В сентябре 88-го в знаменитом здании Одесской оперы открылся, собственно, «Золотый Дюк».

Это был праздник для всего города. Во всех кинотеатрах шли фильмы фестиваля; открылась ретроспектива фильмов Альфреда Хичкока. Одного из именитых гостей, итальянского актера Марчелло Мастрояни толпа внесла на руках в здание оперы. Марчелло был насмерть перепуган, думал: не останется ни одной пуговицы, разберут до нитки на сувениры…

На открытии присутствовал митрополит, он произнес речь, благословил доброе начинание. Партийное начальство города было в ужасе — для того времени это было что-то неслыханное…

Позже из «Золотого Дюка» вылупятся, — будут созданы по его образу и подобию, — все остальные наши кинофестивали. Сначала актерский фестиваль «Созвездие», а потом «Кинотавр».

Отцом российских кинофестивалей по ошибке называют Марка Рудинштейна, автора самого значительного нашего фестиваля — «Кинотавра».

Выходит, я — дедушка российских кинофестивалей.

К слову сказать, я был первым за 70 лет советской власти президентом в СССР. Это сейчас их развелось тысячи — президентов всяких компаний, фирм, консорциумов, а тогда был только президент Академии наук (но он и при царе был); М. С. Горбачев президентом еще не был.

Мне сделали визитку: «Станислав Говорухин, президент кинофестиваля…»

Подарил я эту визитку сыну. На следующий день он мне прислал свою, самодельную. Там было написано: «Сергей Говорухин, ошибка президента…» 

По рассказу Валентина Кондратьева «Отпуск по ранению». Кондратьев — один из плеяды талантливых писателей, которые создали в советской литературе поистине золотой пласт — так называемую «лейтенантскую прозу».

Все эти авторы прошли войну, попали на фронт мальчишками, восемнадцати — девятнадцатилетними лейтенантами; потом правдиво — впервые! — написали о войне. Владимир Богомолов, Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Василь Быков, Константин Воробьев, Валентин Кондратьев… Начало этой правде о войне, опередив «лейтенантскую прозу» лет на двадцать, положил Виктор Некрасов. Еще при Сталине был издан его роман «В окопах Сталинграда». Вот одна из загадок того времени: как мог выскочить в свет этот роман? Причем в самый жуткий для русской литературы период (писателей и сажали и расстреливали), в период расцвета соцреализма, этого «отказа от правды», по выражению Солженицына.

В семидесятых годах Некрасова лишили гражданства (надоел со своей правдой), он жил в Париже, я, к счастью, успел его застать — выпить с ним рюмочку и поговорить; вскоре он умер.