Игорь Орлов - Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления

Фонд Центрального статистического управления (Ф. А-374) Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ) содержит статистические сведения о бюджетных обследованиях рабочих и служащих, дающие представление о доходах и спросе населения на предметы первой необходимости, структуре потребления рабочих и служащих, питании населения и т. п. В аналогичном фонде (Ф. 1562) Российского государственного архива экономики (РГАЭ) находятся материалы социальной и демографической статистики (сектора социальной статистики, отделов демографии и правонарушений), способствующие реконструкции советской повседневности отдельных групп и широких слоев населения СССР. Исключительно важным источником при изучении рассматриваемых вопросов являются статистические документы, опубликованные в сборниках по народному хозяйству СССР (см., например: [Народное хозяйство… 1977; Народное хозяйство… 1987] и др.). Среди подобных источников заметно выделяются исследовательские и документальные материалы, собранные Б.А. Грушиным [Грушин, 2001]. Можно также отметить публикации в рубрике «Архивы начинают говорить» журнала «Социологические исследования» («Социс»), освещающие основные параметры уровня жизни советских людей в период хрущевской «оттепели».

К весьма специфическим источникам исследования массового сознания и повседневного поведения можно отнести также фольклорные материалы. Фольклор, и прежде всего частушки, – очень точный индикатор крестьянских настроений. В социологической литературе подчеркивается, что особенности бытового поведения населения находят отражение в пословицах и поговорках, выполняющих в обществе незаменимые социальные и культурные функции [Ростовцева, 2004. С. 90]. Например, С.И. Ожегов в «Словаре русского языка» определял пословицу как «краткое народное изречение с назидательным смыслом; народный афоризм», а поговорку – как «выражение, преимущественно образное, не составляющее, в отличие от пословицы, законченного высказывания и не являющееся афоризмом» [1987. С. 429, 461]. В.П. Жуков, автор «Словаря русских пословиц и поговорок», вышедшего в свет в 1966 г. и выдержавшего шесть переизданий, предложил свое понимание поговорки. По его мнению, поговорка «в большей степени, чем пословица, передает эмоционально-экспрессивную оценку разных жизненных явлений», т. е. выражает, прежде всего, чувства говорящего [Жуков, 1998. С. 7]. Собиратель пословиц русского народа В.И. Даль определял пословицу как «коротенькую притчу», «поучение, высказанное обиняком и пущенное в оборот, под чеканом народности». Поговоркой Даль считал «окольное выражение» без притчи, т. е. первую половину пословицы [Пословицы… 1957. С. 18–20]. Впрочем, граница между ними довольно подвижна. В пословицах и поговорках отражается огромное количество стереотипов поведения, привычек и навыков, вызывающих автоматические реакции людей на жизненные ситуации. Например, пословица «По одежке протягивай ножки» отражает рациональную поведенческую установку – жить по средствам. В русских пословицах и поговорках беспощадно высмеивается щегольство: «В брюхе солома, а шапка с заломом», так как «экономить на желудке» ради нарядов неразумно. С помощью фольклора можно реконструировать и набор жизненных ценностей: «Поспешишь – людей насмешишь», «Тише едешь, дальше будешь» и т. п. На Руси всегда считалось, что только то богатство ценно, которое создано праведным трудом, а «богатство неправедное – прах» [Ростовцева, 2004. С. 91–93]. При этом большинство пословиц не предписывают человеку жестко, как нужно себя вести, а дают ему описание вариантов поведения. Закрепляя обычаи, пословицы и поговорки выполняют три общественно значимых функции:

• институциональную (содержат нормы и правила, которые оптимизируют поведение и способствуют выработке его стереотипов);

• социального контроля (воспитывают социально одобряемое поведение);

• психологическую (своей многозначительностью утешают в сложных жизненных ситуациях).

И это далеко не полный список источников, способствующих реконструкции советской повседневности. Карикатура служит таким же весомым источником представлений о юмористической составляющей повседневности, как анекдоты [Дмитриев, 1998. С. 55–57]. Но функция анекдотов в российской истории всегда была не только развлекательной. При изучении информационно закрытых режимов анекдоты дают возможность дополнительной верификации характера происходящих процессов. Способность видеть в том или ином явлении смешное сопряжена с социальным статусом, менталитетом, системой ценностных ориентаций и уровнем культуры. Бытовые анекдоты в нашей стране не только отражали конкретные ситуации, в которые ставила человека советская общественная система. Будучи проявлением здравого смысла, они предотвращали полный социальный некроз [Ерофеев, 1999. С. 165]. Вот типичный пример такого анекдота: «Из газетной хроники: “Найден труп. Никаких следов насилия, кроме двух облигаций госзайма, на нем не обнаружено”» [Андреевич, 1951. С. 19]. Советский анекдот обнаруживает скрытую в повседневности реальность, стимулируя критику официальной версии советской истории. «Магнитофонная культура» периода застоя – также важный исследовательский материал по изучению особенностей мировосприятия советского человека этого времени.

Архивные документы постоянного хранения фонда первичной партийной организации расширяют возможности для изучения повседневных представлений людей в разных периодах советской истории, а личные дела лиц, лишенных избирательных прав, способствуют реконструкции мировосприятия средних городских слоев 1918–1936 гг. Архивные фонды предприятий содержат документы, отражающие производственную повседневность советской эпохи.

Конечно, в советском искусстве бытовой жанр приобрел черты, обусловленные становлением и развитием нового общества, и прежде всего исторический оптимизм и утверждение нового быта, основанного на единстве общественных и личных начал. С первых же лет Советской власти художники Б.М. Кустодиев и И.А. Владимиров стремились запечатлеть перемены, внесенные революцией в жизнь страны. В 1920-х годах объединение Ассоциация художников революционной России (АХРР) устроила ряд выставок, посвященных советскому быту, а ее представители (в том числе Б.В. Иогансон) создали ряд типичных образов, рисующих новые взаимоотношения советских людей в быту. Для творчества А.А. Дейнеки и Ю.И. Пименова, входивших в Объединение художников-станковистов (ОСТ), характерен бодрый строй картин, посвященных строительству новой жизни, индустриальному труду и спорту. Жизнеутверждающее искусство 1930-х годов (С.В. Герасимов, А.А. Пластов и др.) запечатлело приукрашенные стороны городского и колхозного быта. Отразились в советском бытовом искусстве фронтовая и тыловая жизнь военных лет (А.И. Лактионов, В.Н. Костецкий и др.), типичные черты бытового уклада в послевоенные годы (Т.Н. Яблонская, С.А. Чуйков и др.). Со второй половины 1950-х годов мастера советского бытового жанра (Г.М. Коржев, В.И. Иванов, Т.Т. Салахов и др.) стремились, прежде всего, показать производственную повседневность советских людей.

При помощи изучения психоаналитических практик и гендерных стратегий, анализа дискурса и различных теорий телесности и визуальности исследователи 1990-х годов по-новому посмотрели на канонические «тексты» соцреализма – литературные, кинематографические, архитектурные, монументально-живописные и садово-парковые (см., например: [Глебкин, 1998; Градскова, 1999; Гройс, 1993; Добренко, 1997; Золотоносов, 1999; Козлова, 2000; Паперный, 1996а. С. 90—102; Рыклин, 1992; Чередниченко, 1994] и др.). Например, Т. Дашкову, занимавшуюся изучением советского (телесного) канона при помощи визуальных практик [Дашкова, 1999], заинтересовали пути формирования канона на материалах журнальных фотографий. Для иллюстрированных журналов конца 1920-х – начала 1930-х годов характерно сложное взаимодействие вербального и визуального, дополнявших друг друга. Однако при взгляде на журнальные фотографии начала 1930-х годов трудно понять, что на ней изображено, и часто это можно сделать только благодаря подписям, т. е. в кадр попадает «сырой» процесс, визуальная неполнота которого «достраивается» за счет поясняющего текста. Взгляд фотографа 1930-х годов «неантропологичен»: запечатляется, как правило, не человек, а событие: фотографировали не работников, а трудовой процесс, который они обслуживали. В результате визуальный ряд становился самодостаточным, а вербальный контекст – вспомогательным. Однозначный канонический образ уже не нуждался в пояснении. С этим связана любовь «классической» советской эпохи к огромным ярким плакатам, в которых текст играл вспомогательную роль по отношению к визуальному ряду [Она же, 2001].

Помимо качественного анализа источников советской эпохи, в рамках клиометрики в собранном однородном материале выделяются отрывки текста, которые структурируются по темам «Факт», «Контекст» и «Субъективная значимость для индивида». В дальнейшем формализованный материал подвергается анализу уже с точки зрения повторяемости встреченной информации [Пушкарева, 200—?]. Кроме того, анализ любого источника – устного или письменного – требует учитывать историческую обстановку его создания, личные особенности автора, степень его предвзятости и информированности.