Вера Еремина - Классическая русская литература в свете Христовой правды

Заметим себе, как использовал ее смотритель. Он, в сущности, ее использует в качестве «отмазки» от гнева проезжающих, тоже, значит, ее подставляет, как бы и приторговывает ею, но в розницу. Если бы он хотел уберечь ее от проезжающих, то он должен был бы ее держать в задних комнатах и чтоб никто ее не видал, за перегородкой, во всяком случае. Но главный аргумент Минского пятый: «Ни ты, ни она — вы не забудете того, что случилось». Вот, что главное; обратного хода нет! «...вы не забудете того, что случилось», значит, ей достанутся постоянные попреки. Мало того: что будет с ее жизнью? кого она себе будет искать? да если и найдет, то это опять постоянные попреки.

Это, между прочим, бытовало не только в народе, но и в пушкинском кругу. Алина Осипова («Я вас люблю, хоть я бешусь, хоть это труд и стыд напрасный...») была в связи со своим сводным братом Алексеем Вульфом. После того, хотя она и нашла себе какого-то муженька, тот ее, как пишет ее сестра Мария Ивановна, — «ругал постоянно, как самый злой мужик».

После этого смотритель вынужден удалиться, но, в сущности, он ни одного слова Минского не выслушал. Кстати говоря, почему спивается Самсон Вырин? Какую участь он представляет для Дуни неизбежной? «Мало ли их, молоденьких дур? Сегодня в атласе да бархате, а завтра, посмотришь, метут улицу вместе с голью кабацкою».

Что значит метут улицу? Уличные проститутки, копеек за пятьдесят. Проститутка на Невском стоила рубль, а если с голью кабацкою, значит, от 30 до 50 копеек. «Как подумаешь, что Дуня моя там же пропадает, так поневоле согрешишь и пожелаешь ей могилы...».

И, наконец, кульминационная сцена в Петербурге. Смотритель приходит и застает свою дочь и Минского врасплох. Это сцена, где она «наматывает его черные кудри на свои сверкающие пальцы...» Дуня поднимает голову и падает в обморок. Что это значит? Тут я должна сказать, писатель пишет всегда одно произведение — полное собрание своих сочинений. Особенно ясно мы это проследим у Достоевского, но и у Пушкина тоже.

Какой вопрос предварительно за кадром задает Дуне Минский? Конечно, вопрос Мазепы: «Отец или супруг тебе дороже?» Уже после того, как Мазепе стал известен донос Кочубея. «Так помни ж, Мария, ты сделала выбор». Так и тут. Под впечатлением прихода смотрителя и разговора с ним, именно этот вопрос задает Минский Дуне. Дуня ответила на него так же, как и Мария Кочубей. Ценой внутренней коллизии, ценой внутренней душевной борьбы, она выбирает — супруга. (Потом мы увидим это и у Островского в пьесе «Поздняя любовь», где это тоже дано явно). Но после того, как она сделала свой выбор вслух, — и тут является ее отец, как memento mori, она и должна была здесь упасть в обморок. Минский кинулся ее поднимать, но, увидев смотрителя, закричал и выставил его из квартиры.

И, наконец, последнее. Зачем в конце повести, по рассказу мальчишки, приезжает Дуня? К отцу, конечно, для примирения. Почему она приезжает так поздно? Конечно, потому, что до тех пор ее положение не было узаконено. Она приезжает, наконец, рассказать ему о своем счастье, о том, что, в конце концов, все обошлось. А венцом, как говорит народная мудрость, всё покрывается.

Но, как сказано у Блока:

Земное сердце уставало

Так много лет, так много дней...

Земное счастье запоздало

На тройке бешеной своей...

Я, наконец, смертельно болен...

А смотрителя уже просто нет в живых. Но спросим себя: почему Дуня не писала ему все эти годы? Конечно, ее положение было неправильно, это можно понять, но и она должна была чувствовать, что у него на уме. А вы знаете, ее тоже подводит, мешает ей, портит ее жизнь гордость. Вот это русское «все или ничего!» ее подводит. Как бы сказал Солженицын: «не берем ни пол-вся, ни четверть-вся», а сразу всё подавай! «Весь капитал», как сказала бы Настасья («Преступление и наказание» Достоевского).

Значит, все-таки, поэтому. Узнав, что добрая весть запоздала, она идет на могилу, бросилась на могилу и лежала долго... Но потом встала, пошла в село, позвала попа, дала ему денег, то есть подала на поминовение, на вечный помин души. То есть, все-таки на Господа возложила то, что не сумела сделать сама, ту недостачу, тот провал в небытие, ибо Господня благодать, подаваемая нам при нашем покаянии, исцеляет все, совершенно и без остатка.

Это, стало быть, последняя коллизия наиболее зрелого в этом отношении произведения Пушкина. Те же проблемы, но в комическом виде встречаются и в «Барышне-крестьянке». И в «Метели» — это Сам Господь отвел героиню от ее самовольного побега и она вышла замуж не за своего избранника, а за того, кто был ей действительно предызбран от Бога, как бы сказал преподобный Серафим Саровский, «преднареченная вам от Бога невеста». Так и тут. Она вышла замуж за преднареченного от Бога жениха, именно по пословице: «Суженного конем не объедешь».

Надо сказать, что по мере взросления Пушкина, по мере возрастания его серьезности, он постепенно приходит к правильному пониманию коллизии долга и страсти. Вот Маша Миронова. Возможна ли для нее участь Анны Карениной? Невозможна уже потому, что она никогда бы за Каренина не пошла. Анна выходит замуж как неодушевленный предмет. Так же, как ее зовут к обеду в определенные часы, так же она пошла к венцу, замуж за человека, которого не знает, с которым не знает, как она будет жить; известно только, что для полу-бесприданницы выйти замуж за сравнительно молодого, лет 38-ми, губернатора, — где же искать лучшей партии. И она отдает ему свою руку, в сущности, тоже по неодушевленности.

Заметим себе, что Маша Миронова, когда к ней сватается Швабрин, еще никого не любит, она не встретила еще своей первой любви. Она оголтелая бесприданница, у которой приданого — частый гребень, да веник, да алтын денег, с чем в баню сходить, и к ней сватается блестящий офицер, который только что, чуть ли не промыслительно, занесен в эту глухомань. Но на вопрос: «И вы не пошли?!» она отвечает: «Как изволите видеть. Алексей Иванович, конечно, человек умный, и хорошей фамилии, и имеет состояние. Но как подумаю, что надо будет в церкви при всех с ним поцеловаться... Ни за что! Ни за какие благополучия!»

Что укрепляет Машу Миронову? Страх Божий! страх солгать перед Богом и людьми! « в церкви, при всех» — ни за какие благополучия! И вера. Человек доверяет Богу свою жизнь. Об этом говорится почти в каждой ектеньи: «Сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим. — Тебе, Господи». Вот так.

Казалось бы, при взаимной и полной любви с Гриневым, они получают оскорбительное письмо отца, запрещающее жениться, и сулящее, по крайней мере, разлуку. Но, слава Богу, у старшего Гринева не хватает характера довести дело до конца. «Я не пойду за тебя без воли твоих родителей, без их благословения не будет нам счастья». Изнутри нет полноты, согласия обоих родов. Мало того: «Господь лучше нас знает, что нам надобно». Вот это ее исповедание: «Господь лучше нас знает, что нам надобно». И опять-таки: Сами себе и друг друга, и всю жизнь свою, и чужую, — Христу Богу предадим!

Действительно, события развиваются так, что, оставшись одна, без единого родного человека, избавленная из рук все того же искателя, и на слова жениха: «Я почитаю тебя женою своею» — Мария Ивановна выслушала его «просто, без притворной застенчивости, без затейливых отговорок», которые полагались еще, кстати говоря, в XVIII-ом веке. «Она чувствовала, что судьба ее соединена с моею». Господь не посрамил ее упования и ее исповедания: Бог лучше нас знает, что нам надобно.

После этого, когда у нее на этой земле не остается ни единого родного человека, Гринев предлагает ей ехать в деревню к своим родителям в сопровождении Савельича, то есть к будущим свекру и свекрови. Она, сказано, «смутилась, известное нерасположение моего отца ее пугало». Тут Гринев, уж с полным правом, мог ее успокоить, что они рады будут и вменят себе за честь принять дочь заслуженного воина, погибшего за Отечество.

И, наконец, последнее. Когда она уже у них живет, вместо дочери, и при первом известии об аресте и вечной ссылке единственного сына, реакция матери: «Мария Ивановна, зачем тебе в Петербург? Неужели и ты хочешь нас покинуть?» Т.е. ты одна у нас осталась, как утешение в старости, и ты хочешь нас покинуть! Когда отец, еще убитый горем, заканчивает все-таки, сохраняя остатки гордости: «Поезжай, матушка, мы твоему счастью противиться не хотим. Дай тебе Бог в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника» — и уходит.

И вот уже оставшись с его смиренной женой Авдотьей Васильевной, она сообщает отчасти свои предположения, что он не оправдался перед судом, потому что боялся запутать ее в эту же систему показаний, чтобы ее имя даже не фигурировало там. Авдотья Васильевна, помните, обняла ее и вместе с нею молилась о благополучном исходе дела. Господь не посрамил их упования, услышал их молитву, и все совершилось промыслительно, уж действительно, ей был открыт как бы коридор. «Яко посуху пешествовал Израиль по бездне стопами…» Как бы раздвинулись воды, чтобы ее пропустить.