Николай Злобин - Империя свободы. Ценности и фобии американского общества

Именно с точки зрения возможности распространения американских политических идей и ценностей США в немалой степени оценивает деятельность любых международных организаций, в том числе ООН и НАТО, эффективность международного права, а также собственные действия. Но, с другой стороны, личностный, семейный, если хотите, характер американского национализма делает его внутренне очень мирным, антивоенным, даже отчасти пацифистским. Американцы, как ни парадоксально звучит сегодня, неохотно участвуют в военных действиях. Если бы не события 11 сентября 2001 года, кто знает, может быть, США так и не развернули бы полномасштабную войну с международным терроризмом, в том числе в Ираке и Ливии, но продолжали бы охотиться за отдельными личностями типа Усамы Бин Ладена. Президенту Обаме, кстати, так и не удалось уговорить американцев согласиться на ввод войск в Сирию. Только после ужасной трагедии в Нью-Йорке и Вашингтоне, которые большинство американцев восприняли крайне лично, как удар по ним лично, а не по их государству, войны США на Ближнем Востоке полностью вписались не только в русло традиционного американского миссионерства, но и в американский националистический патриотизм, став его питательным бульоном.

Александр Сергеевич Пушкин однажды сказал, что люди обычно разочарованы настоящим и, по опыту имея мало надежд на будущее, всячески приукрашивают свое прошлое. В этом основа традиционного национализма. Прошлое – главный аргумент патриотов всех стран. Америка – единственная, наверное, страна мира, где национализм апеллирует не к прошлому, а к будущему. Патриотизм здесь вытекает из убеждения, что завтра наверняка будет лучше, а послезавтра – еще лучше. Дети всегда будут жить лучше родителей, а внуки – лучше детей. Это страна исторического оптимизма, не тратящая много времени на разбор прошлого. Как правило, американцы не верят в исторический опыт, а уж тем более не делают его руководством к действию. Они придают истории совсем другое значение, чем россияне или, скажем, европейцы. История при этом воспринимается не как закономерный эволюционный процесс, а скорее как комбинация неких действий, скачков, личностей, эпизодов или исторических узлов, по выражению Солженицына. История для американца – это длинный список решенных проблем. А если проблема не решена – история как бы приостанавливается, пока решение не будет найдено. Отсюда – недооценка глубины исторических традиций, существующих в других странах, и трудностей разрыва с этими традициями. Политик, который делает упор на исторический опыт, – мертвый политик в США, он становится университетским профессором истории. Другими словами, мертвые должны лежать в своих могилах, а не быть каким-то идеологическим и, тем более, политическим компасом для живых.

Нельзя забывать, что американцы очень верят в прогресс. Для них прогресс – обязательное условие существования любой социальной, политической или экономической системы. Если что-то не способно прогрессировать, то возникает неизбежный вопрос – зачем оно вообще существует? В массе своей при этом американцы не являются сторонниками теорий прогрессивизма, хотя ряд их выдающихся политиков XX века стоял на этих позициях. Американцы верят в абстрактный прогресс, а именно неизбежную эволюцию любой формы социальной жизни. Общественный регресс в этом смысле для американского менталитета абсолютно неприемлем ни в каком виде. Экономический кризис, конечно, всегда возможен, но если то или иное государство занимается последовательным и осознанным откатом с позиций, которых оно уже достигло прежде, то есть регрессирует, то у американцев возникает своего рода массовый когнитивный диссонанс и они пытаются объяснить этому государству, его политикам и общественным лидерам, что надо все делать по-другому, с расчетом на неизбежный прогресс.

В частности, всю политику США после окончания холодной войны в отношении СССР и других стран бывшего Варшавского блока можно легко объяснить таким подходом. Таким же подходом в немалой степени объясняется их нынешняя позиция в отношении России, Украины и т.д. Прогресс, естественно, они понимают только в рамках собственного политического менталитета. При этом американцы не видят и не могут оценить масштаба и долгосрочных последствий того, что обычно называется «историческим разрывом» в жизни какого-либо народа или страны. Им, как я уже писал выше, к счастью, не приходилось самим переживать такие периоды истории, поэтому я уверен, что они не в состоянии в полной мере осознать психологическую и культурно-историческую цену, которые платят другие народы, проходящие через такие «разрывы», не понимают боли и громадности травмы, переживаемой в таких ситуациях обществом.

Политика в США – это всегда о будущем, история – о прошлом, но не просто о прошлом. История – это прогресс. Предаваться реминисценциям – значит проявлять не глубину и духовность, тонкость натуры или сложность сознания, а пассивное реагирование на события, топтание на месте. Это дело народов и стран, вышедших на пенсию, США же только начинают жить и хотят контролировать ход событий. Отсюда снисходительность к «старой Европе», к так называемым производителям шоколада. Зачастую в США и к России проявляется такое же отношение – как к великому народу, вышедшему на пенсию. Чем больше российские политики, националисты или нет, говорят об истории, прошлых победах и особенностях исторического пути России, ее уникальности и неповторимости, тем сильнее в американской элите растет чувство того, что Россия как великая страна вышла на пенсию.

Поражения и трагедии не питают американский патриотизм. Он набирает силу лишь из побед и удач, а его мощь заключается в вере в неизбежность новых побед. В отличие от россиян американцы не пытаются найти единение в выпавших на их долю страданиях и трагедиях. Поэтому у них сложился имидж бесчувственного общества, людей, не способных на простые человеческие реакции. Это, конечно, далеко не так. Эмоции есть, но, как правило, проявляют себя не в виде жалоб на несправедливость мира, не в форме сочувствия к самим себе, как в традиционном национализме.

Эмоциональная реакция проявляется в виде немедленной попытки изменить ситуацию в свою пользу, а управляется она простым, но глубоко впитываемым каждым американцем с молоком матери убеждением, что надо пытаться столько раз, сколько надо, чтобы добиться цели, но никак не меньше. В менталитете американца отсутствуют понятия «авось» и «не получилось – и не надо». Оставить усилия – значит изменить своей природе. Американцы вообще быстрее и лучше понимают разговор с позиций твердых национальных или бизнес-интересов, когда им противостоит равный «упертый» партнер или даже конкурент. Этому их учит вся их культура, в том числе политическая.

В русский язык давно уже вошло американское слово «лузер», обозначающее все проигрывающего и ни на что не способного индивидуума. Но гораздо больше в США не любят и презирают тех, кто сдается раньше времени и не борется до конца. Их называют «квитерами», и звучит это тут весьма оскорбительно. Слишком часто именно с такими квитерами в российской политике американцы сталкивались в последние два с половиной десятилетия. Поэтому они сразу уважают тех, кто оказывает им сопротивление, даже когда, казалось бы, все потеряно. Путин, безусловно, пользуется в Америке немалым уважением. Такие политики из других стран, которые к тому же отстаивают не свои личные или групповые, а национальные политические или деловые интересы, могут, на мой взгляд, всерьез рассчитывать на некое подобие равноправия со стороны США. Остальные – совершенно нет. Другими словами, именно поэтому, как правило, бессмысленно воздействовать на американца для того, чтобы он перестал делать то, что считает правильным.

Американцы сумели сформировать в стране общество «здорового национализма» в виде исключительного национального оптимизма. Именно внутренние характеристики США являлись в XX веке главным источником того, что в его конце США достигли полного доминирования в мире. Уже потом политики многих стран, в том числе России, стали думать о том, как изменить эту ситуацию, как уменьшить роль и возможности США. А между тем, повторю, сила Америки отнюдь не в удачно сложившихся обстоятельствах, и неверно думать, что в иной ситуации исход был бы принципиально другим. Поэтому для американской политической элиты вдруг стало важнее после распада СССР отслеживать внутренние процессы в России, нежели ее поведение на мировой арене, хотя это раздражало и российских лидеров, и российское общество. Но по-другому американцы не могли, ибо этот подход отражал историю становления американского патриотизма, приведшего США на политический Олимп нашей планеты. Сейчас, как я писал выше, ситуация несколько изменилась.