Линор Горалик - Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими

ГОРАЛИК Как началась профессиональная жизнь?

ХЕРСОНСКИЙ В районном центре. Овидиопольский район, где я проработал около трех лет, расположен близко к Одессе. Я почти ежедневно возвращался в Одессу и только изредка ночевал в больнице (квартиру мне так и не дали). Район этот винодельческий. Типично то, что люди там очень много пьют: там делают вино, и, соответственно, много алкогольных психозов. Не совсем типично то, как развивались события. Очередной алкоголик, у которого даже зрительные нервы не были в порядке, сошел с ума и начал ревновать жену. Он говорил ей, что, когда она спит, к ней прилетает черт и делает с ней то, что может черт делать с женщиной. Ей было под шестьдесят, и, конечно, это была крестьянка, полностью изнуренная физическим трудом. Ну, бред не знает границ. Она говорила: «Он мне это говорит, а откуда я знаю? Я же сплю». И вот они едут на консультацию в церковь в Белгород-Днестровский. Священник их слушает и дает им освященный мак и воду. Они возвращаются домой, и он разбрасывает эти маковые зерна и видит, как из каждой маковинки вылупливается маленький чертик. Что они думают? Что эта церковь не такая, священник не тот, мак не тот, но тут он говорит ей, что она отдала черту все деньги. И тут до нее дошло, что он сошел с ума, потому что есть черт или нет, она точно не знала, но что в этом доме денег нет, она знала точно. А поняв эту реальность, она просто связала ему руки, перекинула веревку через плечо и, как скотину, притянула его ко мне на прием. Были другие забавные истории, но на самом деле это была драматичная работа для молодого человека, который все-таки к самостоятельной работе был готов не очень, а отвечал за все. Скажем, могло быть так: ты принимаешь в поликлинике, потом идешь смотришь больных в стационаре, на ночь остаешься дежурить, а потом все сначала. Кроме того, это было время, когда я даже немножко принимал стимуляторы после ночного дежурства, иначе работать было никак невозможно. В то время я был женат. До этого у меня был еще один брак, продолжавшийся семь месяцев. Это сложная история, долго встречался с девушкой, очень ее любил, родители не хотели видеть еврея в роли зятя категорически. В конце концов семь лет, как у Иакова и у Рахили, у нас ушло на то, чтобы соединить наши судьбы, а потом семь месяцев на то, чтобы понять, что это – кошмар, и мы быстренько разбежались. Но тогда я был женат вторично, и этот брак распался, но гораздо позже. И у меня только родился ребенок, и это было тяжелое время. Но именно тогда я писал диссертацию, писал первую монографию, первые статьи, это длилось несколько лет. Мне сейчас трудно представить себе, как я все это физически делал. Например, я ставил будильник на час ночи, просыпался в час ночи, два часа работал, потом досыпал свое. А чтобы попасть в Овидиополь, тоже требовалось время. Я мог бы остаться в Овидиополе, но мне там не дали квартиру – хотя сдали два дома, – и я понял, что, если я там останусь, мне конец, потому что, если я ночевал там, ко мне приходил или травматолог, или хирург с бутылкой водки – обычная история. Вот так все это происходило.

ГОРАЛИК Мы пропустили кусок про профессиональную специализацию и медицинскую карьеру.

ХЕРСОНСКИЙ Какая там карьера! У меня уже была защищена диссертация, вышла первая монография, но получить высшую категорию по психиатрии я не мог, а у нас ее имел всякий. И кстати, у меня до сих пор этой профессиональной категории нет: после ухода из больницы я никогда на нее не претендовал. Когда я, по сути дела, был вынужден уйти из больницы, я начал заниматься благотворительной деятельностью, сотрудничал с одесским фондом имени Гааза, потом меня «подхватил» университет, но официально я начал преподавать в 1996 году, а кафедру возглавил только в 99-м. Была и журналистика – это уже перестройка, 80-е годы, а вообще жизнь до перестроечного времени была небогата событиями. Мы зарабатывали себе на достаточно скудный хлеб. Это значило, что нужно было на полторы ставки работать в больнице, потом читать лекции по линии общества «Знание». Чаще лекции отменялись, и мне просто подписывали путевку. Если я все же читал лекцию, меня обычно спрашивали две вещи: уничтожают ли психически больных и почему их не уничтожают? Такое было время интересное. Потом страховая комиссия, начисление комиссии по госстраху. Я сейчас могу сказать формулу: контуры голеностопного сустава сглажены, движение в нем болезненное, ограниченное, умеренное, болезненность в районе наружной лодыжки, статья сто пятьдесят шесть, десять процентов страховой случай. За каждый вечер мы получали от восьми до двенадцати рублей, и получалось так, что домой я возвращался очень поздно. Но зато на основной работе было время для того, чтобы собраться, поговорить, поиграть в карты иногда – это была советская контора.

ГОРАЛИК Что происходило с социальной и личной жизнью?

ХЕРСОНСКИЙ Ну, десятилетия длился мой неудачный брак, уже в то время без особого взаимопонимания, но общая бедность и невозможность вообще подумать, что у твоих детей не будет никакой квартиры, и у тебя ее не будет, и вообще невозможно выжить в одиночку, как-то до поры до времени меня держала. В общем, хотя это было трудное и неприятное время, я и теперь никогда не советую супружеским парам быть вместе, если отношения доходят до такого уровня. Я думаю, что никакие идеологические и религиозные установки не могут это оправдать, потому что ничего хорошего из этого все равно не получается. Что касается компании – да, это та же литературная, диссидентская компания, периодически ее «перетряхивали». С 1982 года это был полный разгром и арест одного из моих друзей, и в этот момент появилась тоже достаточно характерная вещь. Всем было ясно, что я под колпаком, и это значит, что на улице меня не нужно узнавать. Моя личность как бы раздвоилась: я дома и я на улице. Со мной можно было разговаривать только с глазу на глаз. И вот в какой-то момент все это меня достало, и я понял, что мне просто нужно быть одному. И какие-то годы, очень полезные для меня внутренне, прошли во внешней изоляции. Во-первых, ты боишься, что на тебя донесут. Постоянные допросы людей, которые длительно меня знают, у них реальные неприятности: их вызывают, спрашивают: «Как давно вы его знаете?» и т. д. Кому это тогда было нужно, спрашивается? И это во многом сформировало мою психику как психику взрослого одинокого человека. Работай, имей одного или двух близких друзей, с которыми можно говорить, и избегай публичности. Когда я стал журналистом, это стало постепенно отходить на второй план, у меня опять появилась компания, а затем вдруг, когда я, как всегда, начал излагать свои неправильные взгляды, мне опять пришлось отгородиться и уйти в себя… Например, такая история. Когда ввели в Чечню войска в первый раз, я тут же написал статью о том, что этого нельзя было делать и что это начало большой крови. Статью не приняли, а мне сказали: «Ты сумасшедший, там все со всеми договорились, быть ничего этого не может». Через неделю эту статью все-таки напечатали. Но тогда уже все было ясно. И это ощущение, что всегда не прав, опять привело меня к прежнему состоянию. Никогда бы не прочел столько книг, не переслушал бы столько музыки, не рефлексировал бы так тонко, если бы просто сидел и пил водку – а это главное развлечение во всех компаниях во все времена.

ГОРАЛИК Эта любовь к одиночеству сохранилась в какой-то мере?

ХЕРСОНСКИЙ Я, по-моему, очень неплохо переношу одиночество, а тотальное одиночество я давно не пробовал, пять лет не пробовал, но тогда в Одессе я выбрал себе такую дорогу. Если бы не некоторые шаги Маши Галиной, так бы оно все и было, и я бы не чувствовал никаких особых внутренних волнений. Например, как я уходил из больницы, это действительно смешная история. Все началось с моих контактов и дружбы с Леной Рыковцевой, она сейчас работает на «Свободе». Она тогда работала в «Вечерке», она и сейчас очень оживленная привлекательная женщина. Ей нужно было написать статью о психически больном человеке, которого уволили с работы, но уволили несправедливо. Причем она меня попросила, чтобы я с ним поговорил и сказал ей, больной он или здоровый. Я поговорил с ним и сказал: «Лена, он больной, но уволили его несправедливо». Она говорит: «Ой, ну тогда я вообще о нем писать не буду». Я говорю: «Лена, ты не права».

ГОРАЛИК Ей нужен был человек, которого уволили под предлогом болезни?

ХЕРСОНСКИЙ Конечно. И я об этом забыл. Потом вдруг я вижу статью в газете, где говорится, что вот человек здоров, а его уволили как больного. И она пишет, что она проконсультировалась с психиатром. Я звоню ей и говорю: «Лена, что ты делаешь? Я же тебе сказал, что он болен». Она говорит: «Ну я же твоего имени не назвала, мне нужно было для материала, чтобы он был здоров». Я говорю: «Лена, но если уволен больной – это еще хуже, потому что с больным человеком расправляться подлее, чем со здоровым, потому что у него худшие способности к адаптации, ему труднее вынести несправедливость». Ну, вот так мы поговорили. А в больнице началось свое довольно простое расследование. Невелика загадка, понятно, кто из врачей больницы может консультировать по такому вопросу: это мог быть или я, или мой приятель. Других возмутителей спокойствия не было! Была ранняя перестройка, 1986 год. Но в стенах дурдома свежее дыхание не чувствовалось. И на нас администрация обрушила первую волну «репрессий». Нам это настолько надоело, что мой более решительный друг (его зовут Сергей Васильевич Дворяк, он сейчас живет в Киеве, очень хороший психиатр, когда-то имел какие-то литературные интересы) позвонил Лене Рыковцевой и сказал: «Лена, готовься взять у нас интервью». И мы приехали к ней, она нам «накрыла поляну», потому что понимала, что мы рискуем, и в этой вполне милой обстановке мы дали первое в Одессе интервью о психиатрических злоупотреблениях на местном материале. Называлась эта статья «Назвавший брата безумным». И хотя это была очень вежливая статья, врачи, которые были в это вовлечены, хоть их имена и не упоминались, начали готовить общее собрание: вызывали наших друзей, говорили, что эти двое подонки, что вы должны выступить против них на собрании, – ну, друзья приходили к нам, об этом рассказывали. Один из них говорил: «Я против вас выступлю, потому что мне надо спокойно отвалить в Израиль». Собрание приближалось, Лена была готова приехать на это собрание, но нам не говорили, когда оно будет. Это была интрига на две недели. И тут профессор Москетти сделал гениальную вещь: он пришел ко мне в отделение, которым я тогда заведовал, вообще это был очень проникновенный разговор, необычный для него. А после этого разговора он сказал: «Собрание будет в два часа завтра, скажите Сереже и пригласите вашего корреспондента». Собрание было отменено. Потом мне стало известно, что после того как профессор был у меня, он пошел к главному врачу и сказал, что мне точно известно, что Херсонский и Дворяк знают, когда будет собрание, и пригласили корреспондента. И таким образом он спас нас от этого неприятного переживания, но он спас и больницу от позора, потому что в то время уже нельзя было проводить такие собрания, а администрация этого еще не понимала. И в общем-то, это был одновременно и дипломатический, и достаточно мужественный шаг со стороны профессора Москетти.