Коллектив авторов - Современная зарубежная проза

Много гамлетовского, но тоже в инверсионных вариантах. От созданного Шекспиром архетипа остались разрастающаяся рефлексия, умение подводить безрадостные итоги, беседовать с Йориком, если понимать под этим самым знаменитым черепом воплощенную мысль о пустотном значении смерти, равняющей судьбы человеческие. Гамлетовской решимости до конца бороться со злом или хотя бы найти своего Клавдия сейчас значительно меньше.

Вот и получается, что пришествие Гамлета (новейшая русская литература — не исключение) способствует появлению эпоса нового типа. Бледнее становятся межчеловеческие конфликты, не легко отыскать оптимистическое признание бытия безусловным благом, героические схватки добра со злом — не самый популярный сюжет. Разнообразные встречи с небытием — эпицентр современной художественной словесности.

Есть ли у этого концептуального для новейшей литературы охлаждения национальные, типично английские или бесспорно французские смыслы? Чаще приходится говорить не о сохранении национально-культурной специфики, а о желании автора создать интернациональный, международный роман, который будет спокойно, профессионально переводиться и окажется востребованным в самых разных регионах. Так работают К. Исигуро, Х. Мураками, У. Эко.

Интернациональность — обязательный принцип массовой литературы, использующей интеллектуальные контексты для создания сюжетов, совмещающих жанровые признаки притчи, триллера, публицистического описания, а иногда и своеобразной экскурсии по интересным местам. Здесь П. Коэльо, П. Вербер, Д. Браун. Впрочем, и британские (Дж. Барнс и И. Макьюэн), и французские (М. Уэльбек и П. Киньяр), и немецкие (П. Зюскинд и Г. Мюллер), и австрийские (К. Райнсмайр и Э. Елинек) писатели делают ствавку на всемирного читателя. Во «Французском романе» Ф. Бегбедера значительно больше общеевропейского (хотя бы в объемной каталогизации фильмов, песен, имен писателей), чем имеющего отношение именно к Парижу в его неповторимости.

Можем ли мы в контексте разрастающейся всемирности художественной словесности говорить о национальной специфике нашей новейшей литературы? Сохраняется ли русское в потоке интернациональных образов?

Ответ должен быть положительным. Прочитав пять понастоящему серьезных западных романов (например, «Предчувствие конца» Дж. Барнса, «Карту и территорию» М. Уэльбека», «Солнечную» И. Макьюэна, «Свободу» Дж. Франзена, «Беременную вдову» М. Эмиса), сразу чувствуешь удивительное единство онтологий, фундаментальных представлений о бытии указанных писателей. При естественном своеобразии стилей и судьбы героев (правда, в меньшей степени) в романах царит общая уверенность в том, что говорить о Боге, бессмертии души и метафизических контекстах существования человека просто неприлично. Бог умер настолько очевидно, что не осталось даже стрессовой реакции, невроза, вызванного представлением о собственной конечности, неучастии в воскресении, которое переходит в область мифологии, изгоняемой психологическим повествованием о герое наших дней.

В новой русской прозе метафизическая тревога, вызванная незнанием окончательного слова о судьбе человека, остается неисцеленной. Более того, писатели тянутся к религиознофилософским речам, словно именно в них хотят утвердить подлинную серьезность своих текстов, часто страдающих от надуманных, механических сюжетов.

Можно оценить произведения В. Пелевина как систему постмодернистских приемов, но нельзя не заметить, что диалоги о мироздании, об отсутствии/присутствии души и возможном спасении мыслящего субъекта от разных форм ада занимают в пелевинских текстах значительное место. Трудно заподозрить в присутствии религиозной веры В. Сорокина, но гротескное обсуждение национальной метафизики переходит из одного текста в другой, формирует пространство и гностической «Трилогии», и антиутопического романа «День опричника».

Что общего у В. Личутина и В. Шарова, П. Крусанова и М. Шишкина, Ю. Мамлеева и А. Иличевского, М. Елизарова и Д. Быкова, Е. Водолазкина и М. Гиголашвили, В. Галактионовой и М. Кучерской? Лишняя (для западного аристократа литературы) суета вокруг христианских проблем, желание и в авторском слове, и в движении героев высказаться о Боге, о его русском облике и разнообразных кризисах, в которые попадает священное имя. Разумеется, речь не идет о торжестве православия в отечественной литературе XXI в. Но художественный эксперимент, предусматривающий постановку сакральных проблем, во многих случаях становится обязательным.

Еще один фактор несовпадения новейшей русской и западной прозы — философия истории. Интересуют ли современных западных писателей английская идея или идея французская, немецкая и даже американская? Похоже, что споры об истории здесь стихли, так как обретено единство в понимании человека, который в относительной тишине своего повседневного, бытового бытия выше любых форм идеологии и политики. Западного писателя могут интересовать проблемы перенаселения или глобального потепления, но и они лишь фон для реализации проблемы личности, погруженной в рефлексию о своем сугубо личном пути, как правило, кризисном. Эпические битвы систем, противостояние святых и демонов, шумные битвы полярных идей — для массовой литературы.

Историософия — интерес, боль и игра нашей литературы. Стоит прочитать любой роман А. Проханова, чтобы сделать закономерный вывод: история не только не завершилась, как во многих зарубежных текстах, а, наоборот, достигает кульминационной точки, когда воплощение Бога и дьявола в духовнополитических событиях современности заметит даже идейно слепой обыватель.

Да и классическое для русской жизни противостояние «славянофилов» и «западников» в литературном процессе сохраняется. О национальной истории, о судьбе России, о ее бесконечной войне с Западом говорят все мастера слова. Конечно, говорят по-разному, творчески развивая давно сформировавшиеся «патриотический» и «либеральный» архетипы.

На одном фланге (при всех различиях художественных систем) А. Проханов и З. Прилепин, Ю. Мамлеев и С. Шаргунов, П. Крусанов и Г. Садулаев, П. Краснов и М. Елизаров, В. Личутин и И. Абузяров, В. Галактионова и Л. Сычева, Ю. Козлов и М. Кантор. На другом фланге (ясно, что поэтика разная) В. Ерофеев и Д. Быков, Л. Улицкая и Т. Толстая, Б. Акунин и М. Гиголашвили, В. Пелевин и В. Сорокин, В. Попов и А. Иличевский, М. Шишкин и В. Лидский.

В западной литературной традиции есть мысль о линейности прогресса, об относительно гармоничном и почти незаметном движении истории, позволяющей человеку сконцентрироваться на персональных проблемах. Фашизм отболел, коммунизм — не на Западе, да и его поражение стало забываться. В отечественной словесности советское возвращается как проблема, которую радо решать заново. Отношение к нему разное, трудно ожидать положительной реакции у Д. Рубиной, Л. Улицкой или Б. Акунина.

Но значительное число писателей — сторонники использования советского как состоявшейся нравственной системы, достойной продолжения в качестве альтернативы западным ценностям. В героическом эпосе, постоянно выстраиваемом А. Прохановым, СССР — Четвертая империя, чьи священные руины должны определить будущие русские победы. Молодые писатели и публицисты, назвавшие себя «новыми реалистами» (З. Прилепин, С. Шаргунов, Р. Сенчин, М. Елизаров, А. Рубанов, Г. Садулаев, Д. Гуцко, А. Рудалев) не первый год выстраивают свою мужскую этику на базе активной, созидательной рефлексии о советской эпохе.

Кстати, публицистика — еще один важный момент разных путей России и Запада в современной словесности. Это не значит, что европейские и американские писатели высокомерно относятся к газетно-журнальной деятельности. Иногда отзываются об актуальных событиях, участвуют в дискуссиях. Но суетливая деятельность публициста, присутствие в интернетизданиях не для Дж. Барнса, М. Каннингема и даже не для более активного в социологических исканиях Дж. Кутзее.

Никто из них, как А. Проханов, не возглавляет боевую газету, превращая передовицу в социально-мифологический текст. З. Прилепин и С. Шаргунов — состоявшиеся писатели, но и ежедневные журналисты, использующие для продвижения себя и своих идей все ресурсы: телевидение, радио, газеты, интернет. И в пространстве СМИ их писательский опыт и позиция востребованы меньше, чем журналистское мастерство.

Торопливость и связанная с ней определенная неряшливость в построении художественного мира в таких условиях не выглядит странной. Да, есть М. Шишкин или В. Шаров, которые пишут каждый роман около пяти лет. Но это исключение. Две книги в год — с таким форматом наш читатель встречается чаще. На Западе столь высокие скорости очевиднее в многотиражной, массовой литературе — беллетристике, нацеленной на высокопарную дидактику или псевдоинтеллектуальные погружения в ту или иную тайну. Там роман есть самодостаточное дело, требующее хотя бы относительной свободы от шумных контекстов. В русском литературном процессе нередко вступает в силу другое правило: роман — знак серьезности и напряженной мыслительной деятельности писателя, окруженного разными делами: в журналистике, публицистике, политике или (вспомним А. Потемкина и Д. Липскерова) в бизнесе.