Савелий Сендерович - Морфология загадки

5

Подчеркиваю: ценность структуральной лингвистики на этих страницах не ставится под сомнение – речь идет о ее гипертрофии, которая, по-видимому, отражает общую тенденцию культуры, всегда готовой приостановить понимание в пользу манипулятивных процедур, подтвердивших свою практическую успешность. Читатель увидит, что автор не чужд ни лингвистической поэтике, ни семиотике, дисциплинам, возникшим на основе структуральной лингвистики, но он не дает им власти над собой.

Картина поразительного отсутствия связи с предшествующей традицией открывается в таких представительных структуралистических собраниях исследований загадки, как Journal of American Folklore, v. 89, no. 352 (1976), Паремиологический сборник 1978, Паремиологические исследования 1984, Исследования 1994 и 1999.

Статья Жоржа и Дандеса – не рядовая среди многочисленных структуралистических работ о загадке, она получила большой отклик и до сих пор является авторитетной, на ее выводы принято полагаться.

Лучшие известные мне размышления о выборе адекватного уровня анализа сложных функциональных систем находятся в книге Л. С. Выготского «Мышление и речь» (Выготский [1934]). Они должны войти в золотой фонд научной герменевтики.

Можно попутно отметить, что в художественных текстах смысл непременно отклоняется от логической предсказуемости.

К. Пайка принято противопоставлять Н. Чомскому, но их объединяет логический редукционизм.

Положение осложнено тем, что феноменологическая философия, сопряженная с герменевтикой и давшая импульс фонологии, классической структурально-лингвистической дисциплине, с самого начала в трудах Эдмунда Гуссерля (Edmund Husserl) была ориентирована на проблематику логико-математического знания, а затем оказалась мистифицирована и переведена в область метафизики Мартином Хайдеггером (Martin Heidegger), так что перестала быть полезной лингвистике.

Христоф Майнерс (Christoph Meiners), комментируя интеллектуальные загадки (γρίφος), которыми развлекались мудрецы и поэты в «Пирах мудрых» Афинея, отмечает, что эти загадки… – и тут, в отрицательном модусе, он дает определение загадки, которая похожа на народную, – не были: «ни неопределенными вопросами, которые самым разнообразным способом представляются верными, но лишь некоторым определенным образом могут быть разгаданы, ни описаниями, которые на первый взгляд никаким действительным предметам не соответствуют, а при ближайшем рассмотрении приложимы ко множеству предметов и все же в остатке содержат нечто неопределенное, пока не наткнешься на предмет, что подразумевался и чьи признаки приведены в некотором запутанном виде» (Майнерс 1781: I, 55). Спустя столетие Конрад Олерт (Konrad Ohlert) похожим образом, но более точно описал древний тип загадки: «В древнейшие времена нам попадаются в загадках почти только простые вопросы, на которые казалось бы можно ответить различным образом, но на самом деле нужно одним определенным образом. Во многих этих загадках признаки или свойства предметов представлены не так, чтобы путем их соединения и дополнения недостающими можно было бы найти искомое слово или предмет, но задача обозначена зачастую лишь неопределенными чертами и лишь иногда дан намек в единственном верном направлении, так что разгадка может быть найдена лишь в качестве счастливой находки, но никак не в результате целенаправленного размышления» (Олерт 1886: 111). Неполное соответствие загадочного описания разгадке разрабатывалось аналитически, как уже было отмечено, Ч. Т. Скоттом (Скотт 1965) и позднее, например: Э. Конгас-Марандой (Маранда 1971, 1971b), Ю. И. Левиным (Левин 1972, 1978) и Т. В. Цивьян (Цивьян 1994).

Показательно, что два тома Исследований 1994 и 1999 носят подзаголовок: «Загадка как текст».

Английское слово riddling, терминологически используемое этнологами, означает одновременно загадывание и разгадывание загадки, может означать одно из этих действий, но чаще – оба сразу, загадывание-разгадывание. Этим последним сдвоенным понятием я и буду передавать riddling.

О разнородности текстов, именуемых мифами, и отсутствии общего знаменателя для концепции мифа см. Либерман 1985.

The true riddle Тэйлора, по всей вероятности, перевод das wirkliche Rätsel Петша.

Но может быть вся культурная реальность состоит из таких своеродных областей, каждая из которых при ближайшем рассмотрении требует особого подхода, который нельзя переносить из одной в другую, так что, пользуясь общеизвестными понятиями, нельзя рассчитывать на их известные свойства?

Этой мысли Томас Манн посвятил пролог к роману «Иосиф и его братья».

Особую главу в истории выяснения генетического родства загадок представляет собой работа Антти Аарне, в которой сравнительное исследование проведено по историко-географическому принципу, на основе которого и сделана попытка сформулировать «трансформационные правила» (т. о., опередившая трансформационную грамматику второй половины XX века) выведения для группы родственных загадок их исходной формы, или праформы (Urform) (Аарне 1918). В соответствии с концепцией школы, называемой исторической в фольклористике и сравнительной в литературоведении, Аарне постулировал, что в мировой культуре имеет место обширный процесс миграции загадки, сопровождающийся трансформациями исходных форм. В самом деле, загадки, варьирующие некоторую формулу, зарегистрированы как в смежных географических ареалах, независимо от языка, так и в довольно отдаленных друг от друга. Аарне исследовал восемь загадок, или, точнее сказать, восемь групп родственных загадок, и вывел их праформы. При этом он сделал ряд роковых ошибок. Он рассматривал родство загадок как по вопросу/описанию, так и по ответу/разгадке, и, соответственно, переходил как бы от варианта к варианту по сходству как на одном, так и на другом основании. Он рассматривал загадки, имеющие сходные формулы или мотивы, в качестве трансформаций одной и той же загадки. И он рассматривал загадки, имеющие одинаковую разгадку как связанные лишь переменой терминов. Он также включал в свои группы литературные загадки и их проекции в фольклоре. В результате такого отсутствия дискриминации, его трансформационные правила являются логическими фикциями. Его реконструкции праформ в качестве общего знаменателя для группы якобы родственных загадок крайне сомнительны. Логическая слаженность некоторой цепи аналитических операций не гарантирует их адекватности предмету.

Аналогичный вопрос привел О. М. Фрейденберг к мысли о присутствии архаического элемента в литературах классической античности: «Бросается также в глаза, что выбор тем в античной литературе, выбор сюжетных и жанровых вариаций, как ни разнообразен на первый взгляд, все же узок…» (Фрейденберг 1997: 49).

Я пользуюсь понятием телос в смысле, идущем дальше понятия функция в применении антропологов; телос здесь означает не только наблюдаемый эффект загадки и структуру процесса, ведущего к нему, но также цель, которая породила загадку в первую очередь, ее онтологический принцип, который мог быть утрачен к моменту антропологического наблюдения, но оставил следы, свидетельствующие о раннем состоянии.

Лучшая сохранность загадки в развитых обществах по сравнению с примитивными – обстоятельство, казалось бы, парадоксальное. Не связано ли оно с различием культурных механизмов между устремленными к обновлению и самодостаточными примитивными обществами? Допустимо, что как раз традиции, ориентированные на развитие, обладают механизмами амортизации в отличие от примитивных. Если развитие предполагает именно развитие, а не простую замену, то именно в новаторских культурах архаические традиции способны сохранять генетическую основу. В таком случае различия зарегистрированных состояний загадки в разных традициях не противоречат возможности сходства в древнейший период. Особая проблема – культуры Китая, Японии и Кореи, где загадки, похоже, не имеют архаических черт, подобных европейским.

Этого обстоятельства не учел Жак Лакан (Jacques Lacan), редуцировавший мысль Фройда к опоре на элементарные тропы.

Более того: ведро или бочка – с крепким (дубовым) или непрочным дном, а также с медом (там же). Любопытно, что Потебня сопоставляет этот песенный мотив с образом русской загадки, описывающей бочку так: «Стоит голенище, В голенище суслое масло» (ИАХ 49). Отсюда же он выводит бранное слово в отношении к женщине: халява (Потебня 1883: I.9 примеч.).