Юрий Бит-Юнан - Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Не там оба родились, и об этом знал автор эпиграммы. Она была антисемитской: имелось в виду, что этническим евреям, пусть даже литераторам, чужда русская культура, и такой подтекст эмблематизировал топоним. Москва и Санкт-Петербург, значит, русские столицы, а Бердичев оказался еврейской.

Согласно официальной статистике, численность бердичевского населения тогда – более семидесяти тысяч. «Лица иудейского вероисповедания» составляли примерно восемьдесят процентов. Около восемнадцати – католики. Главным образом поляки. Ну, а православных, т. е. русских, украинцев, белорусов, – не более двух процентов.

Эту специфику Бочаров обозначил намеком. Отметил, словно бы мимоходом, что в городе «имелись собор, два костела, хоральная синагога и монастырь кармелитов, своими мощными стенами и узкими окошечками больше напоминавший крепость, чем божий дом. Кроме того, каждый ремесленный цех имел свою синагогу; всего их насчитывалось около сорока, размещались они в домах-мазанках».

Еврейских «ремесленных цехов», стало быть, «около сорока» – это для уездного города очень много. И синагог, разумеется. Даже если учесть, что они «размещались» в «домах-мазанках», похожих, значит, на деревенские хаты, где наружную штукатурку заменяла выкрашенная известкой глина.

Упоминание о «черте еврейской оседлости» и сведения о количестве синагог – знаки осведомленным современникам, умевшим читать между строк. Вопреки постулированному в предисловии тезису, Бочаров еще не имел возможности «договорить то, что раньше подразумевалось». Не мог, начиная книгу о Гроссмане, сказать прямо, что русский писатель, родившийся в семье «лиц иудейского вероисповедания», был изначально, на законодательном уровне дискриминирован, как все его родственники и большинство населения родного города. Секретным, конечно, такое не считалось. Но коль скоро автор романа «Жизнь и судьба» обличал антисемитскую политику советского государства, параллели тут прогнозировались. Вот что цензура и пресекала – даже на исходе 1980-х годов. Любые ассоциации с «еврейской темой» традиционно минимизировались.

Однако Бочаров перехитрил цензоров. А после характеристики Бердичева привел сведения о родителях Гроссмана: «Отец его был инженер-химик, мать преподавала французский язык».

Источник не указан. Наиболее вероятно, что исследователь опирался не только на результаты архивного поиска, но и свидетельства родственников писателя. В первую очередь дочери – Е. В. Коротковой-Гроссман.

Однако сведения, приведенные Бочаровым, относятся лишь к образованию и роду деятельности родителей. А далее сказано: «До конца жизни Василий Семенович читал французских авторов в подлиннике, декламировал наизусть Мюссе, Мопассана, Доде».

Лакуна в характеристике родителей – очень важной с точки зрения биографии писателя – замаскирована эффектной деталью. Но из того, что сын «читал французских авторов в подлиннике», нельзя сделать вывод относительно сословия отца. В советской терминологии – «социального происхождения».

Мать, в соответствии с законами Российской империи, к сословию мужа тогда относилась. Измещанской ли она семьи или купеческой – непонятно. К тому же мала вероятность, чтобы в досоветском Бердичеве «преподавала французский язык» жена «инженера-химика». Не по статусу такое было, неприлично.

Зато из бочаровского описания следовало, что не рентой гроссмановские родители жили и не торговлей. По советской терминологии, относились к «трудовой интеллигенции».

Дефиниции подобного рода актуальны применительно к начальному этапу гроссмановской биографии. Потому что в 1920-е годы права советского гражданина зависели от «социального происхождения». Так, доступ к высшему образованию был ограничен для «выходцев из эксплуататорских классов».

Судя по сказанному Бочаровым, не сталкивался Гроссман с подобного рода ограничениями. Пусть так. Но относительно среднего образования сведения вовсе туманные: «В 1914 году родители отправили мальчика в киевское реальное училище, где он учился до 1919 года, а закончил обучение уже в Бердичеве, в единой трудовой школе».

Можно догадаться, почему Гроссман стал, как тогда говорили, «реалистом», а не гимназистом. По сравнению с классическими гимназиями программа реальных училищ в области естественно-научных дисциплин была значительно шире. Там получали среднее образование преимущественно будущие инженеры, техники и т. п. Значит, отец выбрал для сына свой путь, обеспечил возможность получить знания, необходимые, чтобы поступить, например, в Технологический институт.

Однако не объяснено, почему сын «инженера-химика» учился в Киеве именно «до 1919 года». Следовало отсюда, что реальное училище он все же не закончил. За три с половиной года – не успеть.

На самом деле Бочаров сказал, что мог – в конце 1980-х годов. Большего ему бы и не позволили: опять «еврейская тема». Но обо всем остальном могли соотечественники догадаться по контексту.

С февраля 1917 года, как известно, более не существовал режим самодержавия. Временное правительство удержалось до октября, затем – власть советская. А на Украине ситуация гораздо чаще менялась. Изменения же почти всегда сопровождались еврейскими погромами.

В Киеве императорских чиновников с марта 1917 года сменили комиссары Временного правительства. Затем управляли администраторы Украинской Центральной Рады, декларировавшей создание Украинской Народной Республики. Она была признана европейскими правительствами, а восстание, инспирированное просоветскими организациями, подавлено. Вскоре город заняли советские войска, их вытеснили германские и австрийские. После чего Советская Россия, заключившая Брестский мир с недавними противниками, признала независимость Украины. Двух месяцев не прошло, как новоявленную державу возглавил гетман П. П. Скоропадский, в прошлом генерал императорской свиты. Наспех сформированные войсковые части другой украинской администрации – Директории – оставили Киев. А в декабре 1918 года он опять взят войсками под командованием С. В. Петлюры. И вновь начались еврейские погромы – в неслыханных ранее масштабах.

Осведомленные соотечественники Бочарова понимали: Гроссман вряд ли остался в петлюровском Киеве, если не уехал оттуда раньше. Для еврейского подростка опасность была слишком велика.

В Бердичев, стало быть, вернулся не позднее января 1919 года. Однако еще не мог там приступить к занятиям в «единой трудовой школе».

Декрет о ее создании Всероссийский центральный исполнительный комитет принял 1 октября 1918 года. Реформа образования была радикальной. Ликвидировались все прежние средние учебные заведения, а в новых отменялось деление на мужские и женские. Обязательным считалось получение школьниками элементарных профессиональных навыков – по различным специальностям. «Единая трудовая школа» стала двуступенчатой. Первая, она же начальная ступень – пятилетний курс для детей от восьми до тринадцати лет. Вторая соответственно четырехлетний. Там надлежало учиться подросткам от четырнадцати до семнадцати лет[43].

Провести такую реформу за три месяца было невозможно даже на территориях, постоянно контролировавшихся советским правительством, а Бердичев переходил из рук в руки до октября 1919 года. Да еще и с апреля по июнь 1920 года занят польскими войсками. Значит, у Гроссмана немного оставалось времени на обучение в ЕТШ. Бочаров же далее указал: «В 1921 году он поступил в Киевский институт народного образования, откуда два года спустя перевелся на химическое отделение физмата 1 Московского государственного университета».

Как известно, в столице тогда было два университета. Первый именовался раньше «императорским», второй был организован в 1918 году на основе Московских высших женских курсов и одиннадцать лет спустя разделен на три самостоятельных учреждения[44].

Упоминанием о «1 Московском государственном университете» акцентировано: «перевелся» будущий писатель в самое престижное высшее учебное заведение страны. Деталь эффектная. А в том, что двумя годами раньше стал, как тогда говорили, «вузовцем», нет вроде бы ничего примечательного. Хотя на самом деле – есть. Из всего сказанного Бочаровым следует, что Гроссман чуть ли не пятнадцатилетним успел и ЕТШ закончить, и в киевский институт поступить.

По контексту повествования не ясно, зачем понадобилось здесь маскировать необычную ситуацию эффектной деталью. А далее – опять загадка. Согласно Мунблиту, университет закончил Гроссман в 1929 году, что и Бочаров подтвердил. Значит, будущий писатель «вузовцем» оставался не менее восьми лет. А это почти вдвое дольше, чем тогда предусматривалось.

Какие-либо причины в книге Бочарова не указаны. Характеризуются только годы учения, причем весьма специфически. Например, отмечено, что семья Гроссмана «не обладала большим достатком, и юноше постоянно приходилось подрабатывать: учась в бердичевской школе, был репетитором, в Москве – воспитателем трудовой колонии для беспризорников, ездил с экспедицией в Среднюю Азию и опять-таки давал уроки».