Георгий Адамович - Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску

Ну, выходит не письмо — а трактат какой-то. Притом туманный. А еще я хотел написать Вам два слова о Бунине, но думаю, что Вам об этом писал Чиннов, с которым — как с Вашим другом — я об этом говорил. Бунин — человек вовсе не простой, но говорить с ним надо просто. Я не согласен с ним в принципе, будто авторы имеют в антологии право выбора и veto. Но если он так считает, сделайте для него исключение и не убеждайте его, что такое-то стихотворение лучше, другое хуже. Ваших доводов он и не поймет и не примет, у него доводы свои, ему 82 года, он считает себя большим поэтом и всегда настороже, когда речь о стихах, чувствуя, что его большим поэтом никто почти не признает. Ваши письма к нему (он мне говорил об одном) повергают его в недоумение. Убедить Вы его ни в чем не убедите. Примите с ним другой тон: наполовину как с Гомером, наполовину как с ребенком. Простите, что вмешиваюсь, это не мое дело, но поверьте — от лучших чувств[23].

Насчет поэтов, которые вызывают у Вас сомнение, Вас лучше всегда может информировать Чиннов. Как это ни странно, надо быть на месте, чтобы знать, что X — не совсем бездарность, a Y — общее посмешище. В книгах это не всегда вполне заметно. Кое-какие из названных Вами имен — скорей из категории юмористики. Гронского я лично не люблю, но это, конечно, — не то. Его многие любят очень, им восхищалась Цветаева. Конечно, он нужен в антологии[24].

До свидания. Очень жаль, что Вы так далеки и приходится ограничиваться письмами, да и то редкими. Что Вы делаете в Вашем американском Кэмбридже?[25] Т. е. о чем читаете? Я тоже занят лекциями и студентами, без упоения, но и без особой скуки. Хорошо то, что много свободного времени и можно, по совету Толстого, «подумать о душе».

Крепко жму Вашу руку, буду очень рад письму.

Ваш Г. Адамович

7/ХII-<19>52 <Манчестер>

Дорогой Юрий Павлович

Простите, что отвечаю с опозданием. Вы просили прислать анкету[26], тотчас же, а получил я ее недели две назад/ Но я был болен, лежал — и все дела запустил.

Отвечаю на Ваши сомнения.

1) «С розами, значит…» — знаки у Вас расставлены правильно[27].

2) Я не помню, чтобы просил Вас переменить в «Нет, ты не говори…» — «смерть» на «казнь». Пусть будет «казнь», все равно.

Но писал-то я не об этом, а о том, что в моем сборнике «На Западе» эти стихи искажены повторением одного и того же глагола.

Надо:

А в сборнике два раза «твердил»! Это-то я и просил исправить[28].

«Дни хмурые, утра, тяжелое похмелье…»

Знаки правильные[29].

Кстати, это вообще стихи неважные, даже очень, как-то распадающиеся на куски, кроме, м<ожет> б<ыть>, четырех последних строк.

Название «Осколки» мне не нравится, независимо от возможных обид и претензий. Похоже на приложение к иллюстрир<ованному> журналу и вообще что-то вроде «Искры». Много лучше было бы в единст<венном> числе — «Осколок»[30].

Если Вам по душе «На Западе», я сам малейших авторских прав на это сочетание слов не предъявляю[31].

До свидания. Крепко жму Вашу руку. Простите, что не отвечаю о другом — о Пушкине, о Есенине и проч.? — но тороплюсь отправить письмо. Дней через 10 я буду в Париже на месяц. Адрес — тот, что указан в анкете.

Что же Ваш журнал, о котором мне из Нью-Йорка писало уже человек пять?[32]

Ваш Г. Адамович

29/I-1953 <Манчестер>

Дорогой Юрий Павлович

По-моему, в тексте стихотворения «Из голубого обещанья…» опечаток нет[33]. Если Вам кажется, что есть, то, вероятно, Вам хотелось бы что-нибудь изменить и исправить. Будьте так добры, сообщите, что именно (если предположение мое правильно). Вопреки распространенному мнению, я считаю, что стихи исправлять можно и «со стороны». Иногда «со стороны» видно то, чего не видит автор.

Но я просил бы Вас поставить необходимые многоточья, т. е.:

Из голубого обещанья…

Из голубого… la, la, 1а…

Это абсолютно необходимо, т. к. la, la, 1а ничего кроме растерянности и поисков нужного и несуществующего слова не выражает[34]. Кстати, эти стихи вызвали в свое время дружный хохот. Но нравились Ходасевичу. И я ничего против них не имею.

Помимо того, что я против них ничего не имею, я — как уже писал Вам — не считаю себя вправе что-нибудь «разрешать» или «не разрешать» в антологии. Составляете ее Вы. Вы не вправе были бы распоряжаться стихами ненапечатанными. То, что напечатано, — общее достояние. Да и какая радость в составлении антологии, если бы составитель не мог в ней дать волю своему вкусу и выбору?

Значит, еще раз: берите что хотите.

И притом: сколько хотите. Даю Вам слово, что мне совершенно безразлично, будет ли моих стихов семь или восемь. Если бы чьих-нибудь было бы 50, а моих 2 — мне тоже безразлично. Никак не могу допустить и считать, что существует какая-то числовая табель о рантах. Но если и существует — она не существует для меня.

Насчет «устремлений» и «высказываний» есть у Брюсова строчка, которую часто случается вспоминать: «Сами все знаем, молчи!»[35]

Варшавского в «Н<овом> Ж<урнале>» я еще не читал[36]. Но уверен, что хорошо: он не из тех людей, которые пишут «с кондачка», и при его тяжелом и медленном писании ничего не попасть в то, что он говорит или рассказывает, не может. Английских поэтов, я знаю мало и плохо, п<отому> что плохо знаю язык.

До свидания. От души желаю благополучья, здоровья и крепко жму руку.

Ваш Г.Адамович

7/III-<19>53 <Манчестер>

Дорогой Юрий Павлович

Сегодня я получил от Яновского вырезку из «Н<ового> Р<усского> С<лова>» с Вашей статьей о четырех критиках[37]. Он поторопился мне прислать ее и приписать, что мне «будет, вероятно, придир ее прочесть». Приятно — не совсем то слово. У меня очень много всяких недостатков, но самого обычного из писательских недостатков — тщеславия или чего-то в этом роде, — кажется, почта нет совсем. Вероятно, это — от равнодушия. Я с одинаковым безразличием читаю брань или одобрение, и Вам говорю это в надежде, что Вы мне поверите. Большей частью — не верят, считая, что это — «поза» и ломание.

Но вот что хочется мне сделать: поблагодарить Вас за доброжелательное внимание (как за внимание был бы благодарен, даже если бы оно и не было доброжелательным). По-моему, за отзывы в печати вообще благодарить не следует, т. е. нечего. Алданов[38] с этим не соглашается, благодарит за каждое слово. Но это — формальная вежливость, не более, и в сущности за ней скрывается как будто и подозрение, что критик хвалит тоже из вежливости или по дружбе, не вполне искренне. Если искренне, за что же благодарить? Критик сказал правду, она оказалась положительной, но могла бы быть и отрицательной.

Значит, я Вас благодарю не за самое Ваше мнение, а за то, в результате чего оно сложилось. Кстати, Вы окружили меня такой компанией, в которой быть мне действительно «приятно», хотя я и знаю, что в ней я только прапорщик среди генералов[39].

Насколько помню, о К.Леонтьеве я никогда дурно не писал: почему Вы приписали мне «суровость»?[40] Я его не то что люблю, но всегда им восхищаюсь, даже вот теми цитатами, которые Вы привели. Он был необыкновенно умен и талантлив, куда до него Вл<адимиру> Соловьеву, которого он почему-то считал орлом и гением. Впрочем, у Соловьева есть les hauts et les bas[41]. Les bas достойны журналиста из «Русской мысли» (парижской)[42], но les hauts иногда удивительны. А насчет «пьяной бабы, вцепившейся в Россию», — неужели это о Достоевском, а не о Щедрине?[43] По-моему, о Щедрине. Да, есть еще один старый критик, вялый, но порой замечательный — Страхов (я начал его читать еще в России, найдя где-то цитату из него: «Облака не вполне прекрасны, потому что в них нет отчетливости»: это не Бог весть что, но сразу что-то задевает). А Белинский, со всем своим ученичеством, все-таки лучше своих учеников и в частности хваленого Добролюбова. Только уж очень плохо он писал, предоставив почему-то писать хорошо критикам правым (политически)[44].

Крепко жму Вашу руку. Спасибо.

Искренно Ваш Г.Адамович

17/V-<19>53 <Манчестер>

Дорогой Юрий Павлович

Я Вам не ответил на Ваше давнее — от 12 марта! — письмо, п<отому> что Вы в нем сообщили мне о выходе Вашего сборника и обещали мне его прислать[45]. Я его ждал, но до сих пор не дождался. По письму кажется мне, что издает Ваши стихи не «Рифма»[46], — или я ошибаюсь? Помню, что в «Рифме» был о Ваших стихах разговор, но не знаю, к чему он привел. Маковский[47] — человек капризный и очень переменчивый при этом. Нельзя знать, что он сделает. Сегодня Вы можете быть для него первым поэтом в мире, а завтра — бездарностью. Свойство, м<ожет> б<ыть>, не такое плохое, но плохо то, что он склонен к единовластию и диктаторству. Сейчас у него какие-то «передряги» с Гингером[48]. Я вовсе, не поклонник поэзии Гингера, но он, несомненно, — поэт, и очень своеобразный. Будь я на месте Маковского, то издал бы его «с закрытыми глазами». Не так уж много в «Рифме» вышло шедевров, чтобы придираться к Гингеру из-за случайно неудачного слова. Но Маковский упорствует и даже рассылает какие-то циркуляры в свое оправдание.