Владимир Мальсагов - Русская мафия — ФСБ

Камеры были очень узкими, заставлены с двух сторон трехъярусными шконками, которые тянулись до конца камеры, где находилось небольшое зарешеченное окно, а с левой же стороны камеры шконки упирались в дальняк, или парашу, — туалет, отгороженный от кровати кирпичной перегородкой высотой по грудь человека.

Шконки, стоявшие по-над стенами, как и «дубок» (стол с лавочками, стоящими впритык к шконкам так, что к дальняку можно было протиснуться только боком, — и принимавшие еду сидели на нижних шконках, ибо на лавочках это делать, да и просто сидеть, было невозможно), — все было глубоко забетонировано в полу. Воду для питья и умывания подавали рано — с шести до семи часов утра, и где-то с семи до восьми вечера.

Вот и пыталась вся «хата» осуществить личную гигиену за эти короткие периоды, а впрок же вода набиралась в цинковые бачки, где, постояв часок, давала осадок: на дне можно было отчетливо видеть слой песчаной мути сантиметра три-четыре, да и вообще такого молочно-буроватого цвета воду мало кто бы отважился выпить на воле. Мы же пили ее галлонами, так как из-за жары просто немыслимо было не употреблять эту теплую, солоноватую, скрипящую на зубах воду, которая тут же выступала на теле с потом в еще большем, наверное, количестве, чем ее выпивали.

Что настораживало — это тяжесть в пояснице, в районе почек даже у тех, кто болезнями их не страдал. А у болеющих вообще начинались страшные болевые приступы. Так что мы старались пить воду либо в виде чифиря, либо просто крепкого чая, что в советское время в тюрьме было запрещено, и за это могли лишить свидания, передачи или посадить на десять суток в карцер, по усмотрению администрации.

Чай же продавали сами «дубаки» — постовые менты, по пяти рублей за 50- граммовую пачку. А плитка прессованного чая стоила 25 рублей. Они же проносили и продавали водку, анашу (то есть марихуану), «черняшку» (опиум), но делали это только через тех зэков, кому доверяли, или кого знали еще с воли. Поэтому в той системе очень ценится и славится умение «приболтать ноги», то есть войти в доверие, убедить в своей надежности мента для связи с волей и заноса нужного «грева» — чая, водки, наркотиков, которые всегда в ходу на тюрьме, и с их помощью «увязывают» многие проблемы от бытовых (прачка, баня, столовая) до «духовных», когда, «уделяя внимание на общак», «грея крест» (больничку), «подвал» (ШИЗО, ПКТ), получают широкую известность и подзавоевывают авторитет в зоне «правильным движением».

Проблемы, всегда существующие в тюрьмах, увеличились с жарой лета 1983 года — в 40 с лишним градусов в тени и немыслимой духотой в камерах из-за перенасыщенности заключенными вдвое, а то и втрое больше положенного. Из-за отсутствия вентиляции, когда зажженная спичка гасла, не дав успеть прикурить, потому что в большой духоте и влажности почти не было кислорода, многие, кто постарше годами или слабее здоровьем, часто теряли сознание. Их приходилось откачивать самим нам, заключенным, так как до санчасти, хотя она и находилась на противоположной стороне коридора, было не дозваться. Врач, капитан медслужбы, передавал какое-либо лекарство через постового, и хорошо, если это был валидол или подходящее для ситуации средство.

Все это накаляло обстановку до предела, и большим праздником было, когда старший лейтенант медслужбы, замначальника санчасти, очень отзывчивая и душевная женщина, что само собой чрезвычайно редко для тюремной системы, лично делала обход, подходя с дежурным дубаком к камерам. Удостоверившись визуально, она могла выдать необходимое лекарство на несколько дней. Вообще-то в тюрьмах это строго запрещено, и зэк-пациент обязан проглотить пилюлю прямо на глазах медперсонала.

Об этой женщине стоит сказать отдельно. Вопреки системе, и в тюрьмах попадаются хорошие люди, сохраняются те же человеческие отношения, что и на воле, а проявления доброты и тепла чувствительны и особенно ценны. Человек — существо удивительное и выживает даже там, где дохнут вши и тараканы, коих в тюрьмах великое множество, как крыс и мышей, ставших атрибутами мест заключения. Многие зэки лепят из хлебного мякиша всевозможные поделки, некоторые — на удивление талантливо, а кое-кто распускает носки, свитера и из ниток мастерит брелки, украшения для ручек, «фенечки»: любым способом отвлекаются от реальности, заменяют ее фантазией.

У меня же как-то сама собой появилась своя тема. Редко кому удается в полной опасности, в неволе, пережить любовную интригу, подарившую дивные минуты счастья и радости в этом аду. За что я благодарен судьбе — и той чудесной женщине, источавшей тепло, доброту, женственность, подобно лучам нежного света. Они выступали полным контрастом — диаметральной противоположностью всему тому, что ассоциируется со словом «тюрьма».

Как правило, в администрации тюрем и лагерей работает не много женщин. А те, что там служат, редко попадаются на глаза заключенным, так как работают либо в бухгалтерии, либо в спецчасти, куда зэки попасть не могут. Библиотекарь или медсестра, которых иногда удается видеть, вроде специально подбираются начальством так, что, появляясь, напрочь рассеивают представление не то что о женской красоте, но и о женственности.

Этот же случай был из ряда вон выходящим: то на удивление теплое, красивое и чистое, что касается выпавших нам мгновений, — по имени Людмила, а по званию — старший лейтенант внутренней службы. Впервые я увидел ее на плановом медосмотре, на обычной для всех заключенных процедуре, по прибытии в тюрьму. До этого были медсестры в тюрьмах Грозного, Махачкалы, были врачи-женщины, традиционные опросы и процедуры, штампы одинаковых фраз, — обычный тюремный конвейер, лишенный какого-либо сострадания и участия, — души человеческой.

Тут же в груди что-то колыхнулось, щелкнуло то непонятное, что иногда происходит с нами на подсознательном уровне. Что-то интуитивное, но пока еще не поддающееся осознанию и анализу, — это было не во взгляде (она смотрела и беседовала с другим заключенным), а в ее красивых карих глазах, внимательных и горячих; в движениях рук, головы для меня что-то стало вдруг необъяснимо притягательным и интересным. Может быть, та еле уловимая поволока с дымкой печали в глазах. Но это «что- то» подталкивало меня на большее, чем сухие однозначные ответы на врачебные вопросы: чем болен, когда болел?

Видимо, это «что-то» проблеснуло и в ее подсознании, потому как вопросы вышли из служебных рамок, и она заинтересовалась моей дотюремной жизнью — образованием, местом жительства и даже родителями. Происходило все очень быстро — две-три минуты, — не вызвав подозрения у ожидавших своей очереди заключенных и у надзирателей, которые находились тут же, в процедурной, на расстоянии трех-четырех метров, и отделяла нас ото всех лишь матерчатая ширма.

Вот этому «чему-то» и суждено было зажить, развиваясь самостоятельно, постепенно занимая собой все мои мысли и время, порождая светлые красивые мечты и надежды. Что для заключенного, наверное, дороже, чем жизнь.

Сначала я писал записки, «малявки», и незаметно вкладывал в руку в те дни, когда она делала обход сама, приближаясь к камерам, выслушивая жалобы заключенных и иногда лично выдавая лекарство (обычно же их разносил фельдшер, обходя камеры с лотком перед «кормушками»).

Делая вид, что рассказываю о своем здоровье, беру лекарство, я через отверстие в кованной двери камеры, именуемое «кормушкой», протягивал руку, незаметно оставляя записку: иногда мне удавалось задержать свою руку на ее — чуть дольше, ощущая прекрасное тепло и чудесное волнение, излучаемое ее руками. Тогда-то я понял, что руки могут сами говорить, и о многом.

Потом, скрывая радость и волнение от окружающих, я падал на свою шконку, брал книгу и делал вид, что читаю; наслаждался теплом и всем, сказанным ее руками, стараясь сохранить ее присутствие на своей ладони как можно дольше. Все это было нашей большой тайной, и в случае огласки ждали — особенно ее — серьезные неприятности, так как все сотрудники, поступая на службу, дают расписку, и в случае установления связи с арестованным их ждет немедленное увольнение, и даже суд, со статьей в биографии и трудовой книжке.

Можно представить, какому риску она себя подвергала. А я, получалось, подталкивал ее к этому. Но прервать нараставшее было выше моих сил: ведь именно им я жил тогда, и это было все, что дарило неимоверно дорогую радость, придавая смысл тюремному быту.

Иногда так, чтобы не привлекать внимания, я записывался к врачу в день ее дежурства. И когда ей удавалось отослать конвойного под каким-либо предлогом, или — зайдя из кабинета дальше в процедурную, я держал ее руки в своих, и говорили мы обо всем. Она рассказала, что ее муж — известный на весь Дагестан теневой бизнесмен-цеховик, очень состоятельный человек по тамошним меркам и, как понял я, самодур.