Александр Панарин - Глобальное политическое прогнозирование

Дело в том, что эти универсалии культуры, с одной стороны являющиеся наследием традиционной мудрости, с другой — продуктом нового духовного производства и просвещения, можно, оказывается, перевести из дескриптивного состояния в прескриптивное (рецептурное). Но в данном случае речь идет уже не о рецептах инструментального знания, претворяющегося в технологические практики добывания благ, а о рецептах нормообразующего знания, претворяющегося в новый тип отношения к миру и новые социальные институты, призвание которых — защита человечества от неожиданного одичания.

Такое уже случалось в истории. Поздняя античность, в лице Римской империи, являла собой однополярный мир, покоренный пиратами Моря и превращенный в пассивный объект. Античный модерн, как и новейший западный, породил, с одной стороны, богему прожигателей жизни, пользующуюся изощренными технологиями удовольствия, а с другой — армаду глобального хищничества и криминалитета, вооруженную новыми технологиями присвоения чужого богатства. Поздняя римская античность создала свой апофеоз инструментального знания, оказавшегося разрушительным для мира.

И в тот роковой час предельного падения мира, Континент и Море, Восток и Запад снова разделились. Вселенскому пиратству Моря Континент противопоставил систему нового нормообразующего знания в лице христианства, назначение которого — преобразовать не внешний, но внутренний человеческий мир. Христианство, как и последовавший за ним ислам, вовсе не было дескриптивным типом знания, не интересующимся практическими вопросами. Оно явилось миру как прескриптивное знание, прямо обращенное к практикам, но не утилитарно-производственным и политическим, а моральным.

И в этом оно не знало никакого компромисса, никакого раздвоения в духе последующей западной концепции "двух истин", знаменующей отступление христианства перед натиском модерна. Этот морально-религиозный монизм последовательно отстаивало восточное христианство, православие, отразившее духовный монументализм Континента. "Ему чужд модерный, захвативший Европу со времен Ренессанса дуализм ценностей: светских и духовных, лаических и евангельских. "Лаицизм" — вот истинная ересь для Православия. Это — воскрешенное язычество, политеизм, враг давно побежденный, почти забытый и вот вновь тревожащий церковь. Восточное христианство примитивно-монистично с точки зрения аксиологии ценностей. Для него нет двух категорий добра. Все благое, праведное, святое измеряется единым критерием: Христом... Все ценности — христоцентричны. Иных, "лаических" быть не может. Все "лаически" доброе или кажущееся нейтральным, если оно не крещено, не запечатлено всесвятейшим именем Господа Иисуса, подпадает власти "мира сего"... и "князя мира сего" { Карташев А. В. Церковь. История. Россия. М.: 1996. С. 51. } .

Этот архаический монизм необычайно важен как характерная черта континентальной духовной истории, в отличие от приключений морского духа, ловко увернувшегося от морально-религиозной цензуры посредством перевода всех областей практики в сферу так называемых "нейтральных значений", где вмешательство этой цензуры считается анахронизмом.

Таким же моралистическим монизмом пронизана и индийская духовная традиция. В онтологическом плане это проявляется в учении о Брахмане — единой духовной первооснове, которая по существу является и единственной подлинной реальностью. Только авидья — состояние ложного сознания — приводит к подмене этой подлинной реальности ее суррогатами — разнообразной вещной эмпирикой, аффицирующей нашу нравственно сомнительную индивидуалистическую чувственность.

В моральном плане индуистский монизм проявляет себя учением о карме, означающей универсальную ответственность человека: не только за все те поступки, которые совершил в этой жизни он сам, но и за все, содеянное в прошлых перерождениях. Каким бы избыточно несправедливым с точки зрения европейского принципа индивидуальной вменяемости и ответственности не казался закон кармы, он, во всяком случае, выражает реальную взаимозависимость судеб мира и человека и открывает перспективу перехода от чисто социальной этики — к этике тотальной, космоцентричной.

В великих монотеистических религиях Континента (западная версия христианства в значительной мере отступает от монистического принципа) задана долговременная историческая программа развития нормообразующего знания, призванного охватить не только отношения между людьми, но и отношения людей к природе, к прошлому и будущему. Сравнивая эту программу с тем, что мы имеем сегодня, когда мораль нормативно регулирует только межчеловеческие отношения, но оставляет в самопроизвольной "нейтральности" отношения человека к природному космосу, с одной стороны, и к космосу культуры — с другой, приходишь к выводу, что новое нормообразующее знание в первую очередь призвано заполнить соответствующие пустоты и инициировать информационные потоки, связанные со становлением новых отраслей этики — космоцентричной, культуроцентричной, экоцентричной. Все то, что подвержено сегодня особой опасности быть оскверненным и расхищенным пиратами новейшей формации, взывает к новому нормообразующему знанию, конвертируемому в особые морально-правовые и институциональные практики. Современное несоответствие между экспансией инструментального знания, конвертируемого в технологии захвата, присвоения и подчинения, и недоразвитостью нормообразующего знания, не успевающего защитить мир своими кодексами, ставит под вопрос существование человечества как вида.

Главная уловка модерна, избегающего новых санкций, состоит в том, чтобы снять с повестки дня эту программу развития нормообразующего знания и вытекающих из него моральных практик под тем предлогом, что пороки инструментального подхода лечатся инструментальным же подходом, но последовательно проведенным. Именно в этом ключе рассуждают технологические оптимисты, обещающие в будущем доведение технологического принципа до логического конца — до конструирования искусственной Среды обитания с заранее заданными свойствами.

Не стоит пугаться разрушения природной среды и сожалеть о ней — технический прогресс приведет к замене ее "более совершенной" искусственной. В ответ на этот недобросовестный оптимизм (игнорирующий данные той самой науки, авторитетом которой он клянется) В. Данилов-Данильян, один из современных специалистов в этой области, подчеркивает: любая технология, которая по прямым результатам своего применения хотя бы отдаленно напоминает процессы поддержания природного равновесия, требует столь значительных затрат энергии, что получение и расходование соответствующих энергоресурсов нанесут экологический вред, заведомо превышающий позитивные результаты.

Он же, ссылаясь на исследования В. Г. Горшкова, сравнивающего регулятивные системообразующие возможности биоты { Биота — планетарная система, образованная совокупностью живых организмов. } с возможностями техники, отмечает, что "информационный поток, перерабытываемый биотой при осуществлении ею функций регуляции окружающей среды, на 15 порядков превосходит предвидимые технические возможности цивилизации... Даже если человечество справилось бы со всеми научно-техническими проблемами и сконструировало бы соответствующую систему (по сути — техносферу в варианте, при котором она заменяет биосферу), то она потребовала бы 99% трудовых и энергетических затрат цивилизации" { Данилов-Данильян В. И. Возможна ли коэволюция природы и общества? М.: Экологический университет "ЗМ". 1998. С. 14. } .

В свете этих данных сомнительно выглядят ожидания новейшей коэволюционной теории, обещающей гармонично-соразмерное развитие органической среды и технической цивилизации. Коэволюция предполагает "своего рода сближение двух взаимосвязанных эволюционирующих систем, но не движение к одному, общему образу (конвергенция), а взаимную адаптацию, когда изменение, произошедшее в одной из систем, инициирует такое изменение в другой, которое не приводит к нежелательным или тем более неприемлемым для первой системы последствиям" { Там же. С. 6-7. } .

Сравним данные двух систем, симметричную взаимоадаптацию которых обещает теория коэволюции. Эволюция биоты реализуется через процесс видообразования. По палеонтологическим данным нормальный процесс образования нового вида составляет около 3 миллионов лет, и данный вид остается неизменным на протяжении сотен миллионов лет. В техносфере новые виды появляются непрерывно, а их средняя продолжительность жизни сегодня составляет около 10 лет. Правомерно ли при такой разнице в скоростях биоэволюции и техноэволюции (5 десятичных порядков!) говорить о коэволюции природы и человека? { Там же. С. 9. }

На самом деле технологические оптимисты имеют в виду не коэволюцию, а управление развитием биосферы посредством техносферы.