Борис Казанский - Приключения слов

Русский язык на две трети полон заимствований, да и из остающейся трети значительная часть слов не имеет прав на русское происхождение, хотя нельзя установить их заимствования. Но и немецкий, и французский, и английский языки столь же пестры по составу своего словаря. И в этом нет ровно ничего обидного для самолюбия. Заимствования неизбежны с развитием культуры, с усвоением новых вещей. До открытия Америки у нас просто не могло быть таких понятий, как картофель, табак, хина, ананас, томат, маис, какао, шоколад, мы не могли знать, что такое аллигатор, кондор, ягуар, пума, а также томагавк, вигвам, гамак, каучук и мокасины.

Конечно не всегда новая вещь приходит с собственным именем. Например, слово картофель – не индейское, а немецкое и представляет собой искажение итальянского слова, означающего маленький трюфель: трюфель – это гриб, который почти не показывается на поверхности почвы, так что для отыскивания его применяют специально обученных собак, которые находят его по нюху. А французы создали собственное название для картофеля, которое буквально означает земляное яблоко: pomme de terre, где pomme – яблоко, a terre – земля. Но разве это дает какое-нибудь преимущество итальянскому и французскому языкам перед английским, в котором картофель называется potato, что является прямым заимствованием из индейского батат? Сходство картофеля с трюфелем или яблоком чисто внешнее и очень мало осмысляет вещь; напротив, оно скорее способно привести к недоразумению, внушить ложное представление о предмете. Между тем, хотя английский обыватель и не знает собственного смысла слова батат, он сознает его иностранное происхождение, и это служит слову potato как бы фабричным клеймом или таможенным знаком, отмечающим, что вещь когда-то была ввезена из-за границы. Кроме того, это американское слово все же хранит в себе какой-то основной смысл, который объясняет, как оно было создано. Для пользования же это безразлично. Ведь и телефоном мы умеем пользоваться, хотя, может быть, и не знаем точно, как он устроен.

По существу разница между заимствованными и собственными словами совсем не так велика, как может казаться. Если бы мы не знали германского слова, от которого произошло наше орудие, мы вероятно считали бы орудие исконно русским. Зная это германское слово, мы получаем возможность проследить историю нашего слова на один шаг назад. Но дальше мы все равно не можем подвинуться, так что в конце концов первоначальный смысл орудия все равно остается для нас загадкой. Таково огромное большинство слов. История слов всегда кончается слишком рано, далеко не доходя до начальных ступеней. А доистория языка, которой занимается особая область языкознания – яфетидология, основанная на идеях академика Н. Я. Марра, еще мало разработана.

В сущности история любого слова должна быть одинаково интересной, потому что каждое слово рано или поздно меняет свой смысл под влиянием новых условий, каждое слово является членом большой семьи и имеет свою родословную, каждое восходит в конце концов к древнейшим, первоначальным основам языка. Среди них нет ни аристократов, ни любимцев судьбы, – все они имеют свои странствия и приключения. Нужно только уметь их проследить и понять во всей полноте их действительного значения в жизни людей. Но в том-то и дело, что мы не всегда это умеем делать. В огромном большинстве случаев нам неизвестна или недостаточно ясна историческая обстановка жизни слова или отсутствуют родственные и предшествующие формы; почти всегда невозможно довести историю слова достаточно далеко. И как раз так называемые «чисто русские» слова представляют в этом отношении наибольшие трудности. Заимствования и иностранные слова – более благодарный материал, потому что при переходе из языка в язык, из страны в страну они яснее обнаруживают изменения, позволяют проследить их на более длинном пути, развертывают более широкую, более разнообразную панораму.

Вот почему главными героями этой книжки являются именно заимствованные – давно или недавно, с востока или запада – иностранные слова.

В ряде случаев обнаружение иностранного слова затрудняется тем, что оно принимает русское обличье. Это происходит нередко вследствие того, что непонятное слово осмысляется по созвучию с русским. Некоторые слои русского населения любят такие переосмысления. Иногда это происходит в порядке шутки, каламбура, в особенности с иностранными фамилиями. Так, известный генерал Барклай де Толли, командовавший русскими войсками при наступлении Наполеона на Москву в 1812 г., был прозван Болтай да и только в связи с недовольством его тактикой отступления и уклонения от решительного боя. Другой генерал, Бреверн де ла Гарди, был прозван Бревно для гвардии, Гельденштубе переименован в Дылду в шубе. Перековерканная фамилия Тизенгаузена встречается у Некрасова в поэме «Кому на Руси жить хорошо»:

Подобным образом рекрут превратилось в некрута, сержант в сражанта, палисад в полусад, пиджак в спинжак, фисташка в свисташка, Стокгольм в Стекольный, дезабилье в безбелье, а катастрофа в костовстреха. Чем же не русские слова полусад, свисташка, безбелье?

А облава? Кажется очевидным, что слово образовано от глагола ловить. А между тем это просто осмысленное по-русски немецкое слово аблауф (Ablauf), означающее загон, буквально вбегание, произведенное от лауфен: немецкое laufen переводится бежать. Таким же образом колодезь вовсе не русское слово, образованное от колода: колоды составляют обшивку и сруб ямы, – а только осмыслено в этом значении. На самом деле это немецкое слово, которое означает ключевую, буквально, холодную воду: от kalt (холодный).

Таким же удачным осмыслением, которым русский язык обязан кухаркам, является противень – название общеизвестного кухонного приспособления, а именно железного листа, который вставляется в духовку и служит для выпекания на нем пирогов. В действительности это название представляет немецкое слово братпфанне (Bratpfanne), что значит буквально сковорода для жаренья – от глагола braten (жарить).

Столярам и плотникам мы обязаны созданием слов рубанок – как будто от рубить, струбцинка – под влиянием раструб, напильник – потому что этот инструмент служит и для точки пил. Все это – немецкие слова, заимствованные от немецких ремесленников: шраубцвинге означает винтовой зажим, надфиль – тонкая пила, буквально – игла-пила.

Матросы создали свое знаменитое есть, которым до сих пор во флоте отвечают на распоряжение начальника. В армии отвечают в этом случае слушаю, означающее здесь, конечно, слушаюсь, принимаю к исполнению. Морское словечко звучит энергичнее и короче; это большое преимущество в военном деле, где ясность и краткость необходимы. Есть как будто означает готово, сделано, а отсюда усвоено, принято к сведению. Но на самом деле есть – вовсе не форма глагола быть и вообще не русское слово, а английское Yes, sir, означающее Да, сударь: такой ответ дается в Англии начальнику, хозяину, учителю.

Мы употребляем теперь слово дымка в смысле легкий туман, неясность, при которой очертания скрываются, сливаются. Так, говорится в утренней дымке, горизонт был окутан дымкой, в переносном смысле какой-либо человек может представлять все вокруг в розовой дымке. Мы невольно включаем в это слово представление о легком дыме, дымке. Но это – только случайное сходство двух совершенно различных слов, поддержанное осмыслением, от которого трудно отказаться даже, когда знаешь, что это так. Теперешний смысл дымки – уже переносный, и этому сильно способствовало осмысление под влиянием русского дым. Первоначальное же значение этого слова у нас и в польском, из которого оно вошло в русский язык, было – легкая полупрозрачная шелковая материя. Может быть, потому так крепко связалось это слово с глаголом окутывать, покрывать. Сквозь тонкую материю все предметы представляются неясно, как в тумане.

Подобный же перенос значения произошел и с французским словом флер (fleur), означавшим первоначально темную полупрозрачную материю, которой окутывали предметы в комнате, где стоял гроб с покойником, а также и катафалк, а затем, в переносном смысле, который пережил основной, как и в слове дымка, – темный, траурный цвет, окрашивающий мысли и восприятия в минуты гнева и уныния.