Дайан Китон - Кое-что ещё…

И Доктор Ландау тоже

Доктору Ландау диагностировали болезнь Альцгеймера. Она сказала, что уходит на пенсию, но со мной все равно видеться будет – у себя дома, в квартире на пересечении Девяносто шестой и Мэдисон-авеню. В нашу последнюю встречу она начала мне рассказывать, как они с ее мужем Марвином бежали из Польши перед вторжением гитлеровских войск, и вдруг перешла на незнакомый мне язык. Она говорила что-то, говорила, а я кивала и делала вид, будто все понимаю. Но доктора Ландау, даже больную Альцгеймером, не так-то просто было обвести вокруг пальца. Она посмотрела на меня, как будто вдруг поняла, что я притворяюсь. Я и впрямь притворялась, но что мне оставалось делать, если я ни слова из ее рассказа не понимала? Я попыталась ее как-то утешить, но бесполезно. Наконец доктор Ландау так разнервничалась, что начала показывать на меня пальцем и кричать в полный голос. Появилась медсестра и поспешно увела ее. Доктор Ландау, как и Мэри Холл, не оглянулась. Мы не попрощались, и больше я ее никогда не видела.

А когда-то она пыталась убедить меня, что в мире не существует такого понятия, как “справедливость”. Я возражала. В жизни у всего должны быть свои причины, она не может быть просто абсурдной смесью противоречий. Я смотрела, как медсестра уводит доктора Ландау из гостиной с оранжево-черной мебелью, которую доктор коллекционировала всю жизнь, и не понимала, как такое может быть. Как женщина, которая всю свою жизнь помогала другим справиться с хаосом в голове, вдруг стала жертвой болезни Альцгеймера? А спустя двадцать лет на этот же путь ступила моя мама. Фелиция Лидия Ландау была права – в жизни нет справедливости.

На седьмой день нашего пребывания на Коув-стрит я поехала за едой, пока Сьюзи спрыскивала маме волосы сухим шампунем. Знаки становились все яснее. Давление у мамы упало, пульс – тоже. Кожа приобрела восковый оттенок. Кровоток ухудшился, началось обезвоживание. Каждый час в одно и то же время, будто в этом был какой-то смысл, у Дороти начинало бурчать в животе.

Когда я вернулась, увидела сообщение от детей:

– Мам, привет, это Декстер. Мы сегодня отлично повеселились на пляже – я поймала трехметровую волну! Представляешь? Все были в полном восторге, никто прямо поверить не мог, что я могу так круто кататься. Да и маленькие волны отличные были, я на пузе на доске качалась. Я на серфе чувствую себя как рыба в воде. Да я и вообще во всем – прямо рыба! Надеюсь, завтра тоже будут большие волны. Ой, с тобой Дьюк хочет поговорить.

– Мам, возвращайся! Ты где? Хочу с тобой сегодня поспать. Может, все вместе будем спать? Я чур в середине. Мам, я вот что хотел сказать. Я ем овсянку. И вот еще что, мам: ты когда вернешься, мы с тобой будем играть. И еще, мам, я тебе хотел сказать, что Декстер – злюка. Ну, пока!

Мы ели тако в столовой. Вид у всех был тот еще. Робин поехала отвезти Райли в аэропорт. Дорри отправилась за продуктами, у сиделок начался перерыв. Я осталась наедине с мамой – в последний раз. Я смотрела на ее лицо – не на ледяные коленки или пожелтевшие ноги, но на ее лицо. Природа так непоследовательна. Какая горькая ирония в том, что мамина красота мешала людям разглядеть в ней тонкую, хрупкую душу. Я наклонилась поближе. Интересно, что мама видела перед тем, как закрыла глаза? Раздражали ли ее наши лица, мельтешащие туда-сюда фигуры людей, которых она когда-то знала и любила? Что ты слышишь, мама, в своем безмолвном мире? Как где-то моют посуду? Как волны бьются о берег? Значат ли для тебя хоть что-то голоса, шепчущие “мамочка”, “мама”, “дорогая Дороти” и “миссис Холл”?

Мы остались с тобой вдвоем, и я очень надеюсь, что ты узнаешь наши голоса. А может, и нет. Может, наши голоса для тебя – лишь непонятный шум. А вдруг звуки – это последнее, что остается перед смертью? Тогда я надеюсь, что шум наших голосов тебя успокоит. Колыбельная наших голосов, призванная унять твою боль. Ты слышишь, как мы воркуем над тобой? Мы, голоса по другую сторону твоей белой простыни, поем тебе песнь любви.

Я не думаю, что ты когда-нибудь еще откроешь глаза, мама. Ты до сих пор крепко сжимаешь челюсть – после того дня, как ты укусила Сьюзи за палец, никто не пытается тебе ее разжать.

“Последний рубеж Дороти”, как говорит Дорри. Плохо, что тебе приходится так сильно стискивать зубы. Ты пытаешься ухватиться хоть за что-нибудь, хоть как-то удержаться и не упасть. Я бы вела себя точно так же. Мне очень жаль, что перед тобой осталась лишь одна дверь.

Все кажется таким нелогичным, странным, нереальным и неправильным. Помнишь, как бабушка Холл все время повторяла: “Здоровье – самое ценное богатство”. Я только теперь поняла, что это значит. У Дьюка и Декстер целая куча лечащих врачей. Доктор Шервуд занимается зубами Декстер, а Кристи Кидд – ее кожей. У Дьюка есть доктор Питер Вальдстейн, его педиатр, и доктор Рэнди Шнитман, его отоларинголог.

Ну а у меня список врачей еще длиннее. Стоматолог Джеймс Роббинс, который недавно сделал мне прикусной шаблон, потому что я скриплю зубами и стесываю их во сне. Его жена, Рози, стоматолог-гигиенист. Доктор Кит Агр – мой терапевт, доктор Сильверманн – офтальмолог. Доктор Лео Ранджелл, которому недавно стукнуло девяносто шесть, – мой незаменимый психоаналитик. И, конечно, доктор Билчик, без которого я бы никогда не справилась с рецидивами рака кожи.

Помнишь, как в двадцать один год мне диагностировали плоскоклеточный рак? А потом, еще через десять лет, обнаружили сразу несколько базалиом? Уоррен все время пилил меня, чтобы я не сидела на солнце. И почему я его не слушала? В этом году, спустя сорок лет, плоскоклеточный рак вернулся, на этот раз атаковав левую сторону моего лица. Я поехала в медицинский центр, надела шапочку для душа и легла на операционный стол. Анестезиолог сделал мне укол, и передо мной стали мелькать видения. Я увидела тебя, лежащую на каталке. Ты была мертва. Потом увидела папу, а затем – длинный шприц, которым усыпляли нашего пса Реда. Надо было чаще баловать его вкусняшками при жизни. Еще я видела моего друга Роберта Шапизона, который сидел под картиной Энди Уорхола у себя дома и говорил об эмоциональных последствиях неоперабельного рака легких. Почему я не проводила с ним больше времени? Потом я увидела Ларри Салтэна с обложкой его книги “Улика” в руках. А потом вокруг стало темно, но я могу поклясться, что я слышала, как молит Ларри: дайте мне еще три недели пожить, хотя бы еще три недели. Три недели – это ведь так немного, да?

Когда я очнулась, мое лицо пересекал десятисантиметровый шрам. Видишь, мам, жизнь тоже начала отщипывать от меня по кусочку. Странное дело – жизнь. Ее и слишком много, и слишком мало. Стакан вечно наполовину полон и наполовину пуст.

Сьюзи позвала меня с первого этажа – искала щипчики для ногтей. Я пошла за ними в мамин кабинет. Забавно, как иногда от нас ускользает что-то очевидное. Рядом с привычным призывом “ДУМАЙ” на стене была приколота цитата, на которую раньше я не обращала внимание: “Воспоминания – это моменты жизни, которые отказываются быть обычными”. Я надеюсь, что в памяти мамы сохранилось хотя бы несколько таких моментов.

Тогда же я наткнулась на запись, которую мама сделала спустя какое-то время после папиной смерти.

Сегодня утром усыпили нашего кота Сайруса. Он не страдал. А я страдаю от потери моего прекрасного абиссинца, настоящего кота, который понимал, что он кот, и до самой смерти оставался котом. Я уже по нему скучаю.

Когда я принимала горячую ванну, пытаясь унять боль от потери Сайруса, мне в голову почему-то пришла цитата из Книги Екклезиаста. После ванной я нашла старую Библию моей мамы и нашла эту цитату:

“Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время искать и время терять”.

Меня утешили эти слова. Смерть – это таинство, а иногда – невыносимая ноша. Как же трудно понять всю глубину и сложность человека. Зачем мы умеем любить, если после смерти любимых нас пожирает тоска? До самой смерти мне не узнать ответа на этот вопрос, пока я не присоединюсь к тем, кто уже ушел: Джеку, маме, Мэри, Сэди и коту Сайрусу. Ну а следующей в этом списке, должно быть, стану я.

Спустя одиннадцать дней бесконечных молитв, которые Сьюзи возносила Господу, я почувствовала, что скоро сойду с ума. Я дошла до того, что как-то положила палец маме в рот, надеясь, что она меня укусит. Но мама сдалась – при желании я могла ощупать весь ее рот. Она провалила свой последний тест. А может, наоборот, сдала его на “отлично” и теперь готова была присоединиться к Джеку.

Мы с Дорри сорвали с окна простыню и подкатили маму поближе. Хватит уже этой вечной тьмы. В конце концов, от чего мы пытались защитить маму? Не от солнца же. Мама лежала в полутора метрах от папиного любимого окна, а мы с Дорри стояли и смотрели на нее, похожую на изваяние. Вот чем стала наша мама – прекрасной статуей, застывшей в вечности. Наши действия уже не имели для нее никакого значения. Мне подумалось, что, поддерживая мамину жизнь в таком состоянии, мы попросту мучаем ее. Это была для нее настоящая пытка.