Дайан Китон - Кое-что ещё…

Мама поддерживала меня всегда и во всем и не мешала мне высказывать вслух самые абсурдные и незрелые мысли. Помню, однажды я пожаловалась ей на отца. Вечно он мной недоволен! Всегда говорит: “Не сиди так близко к телевизору, ослепнешь”, или: “Доедай ужин, в Китае люди голодают”, а то и вовсе: “Не жуй с открытым ртом, мухи налетят”. Почему он такой зануда? Может, это его работа виновата? Поэтому он считает, что я ни на что не годна и все делаю не так, как надо? Мама вела себя иначе. Она никогда не осуждала меня и не говорила мне, что и как делать. Она позволяла мне думать самой.

Однажды февральским вечером в доме раздался звонок. Звонили из Оклахомы. Было ясно, что стряслась какая-то беда – просто так в 1937 году по межгороду не звонили. Трубку поднял папа.

– Приезжай за своим отцом, мы с ним нянчиться больше не можем.

Отец не мог отлучиться с работы, поэтому за дедушкой решили отправить меня с мамой. По этому поводу мне даже пришлось пропустить две недели в школе – какое горе! Я делала вид, что страшно по этому поводу переживаю, но на самом деле была вне себя от радости.

Погрузив в наш “бьюик” 1936 года летнюю одежду и прихватив 25 долларов и две кредитки на бензин, мы отправились по Трассе 66. По пути в Оклахому мы проехали Кингман, Флагстафф и Голлап. Когда мы добрались до пункта назначения, дедушка уже ждал нас. Все его пожитки уместились в маленьком потертом чемоданчике. Сам дедушка – лохматый и непричесанный – улыбался со слезами на глазах. Родственники сказали нам, что он совершенно отупел и деградировал.

Дед Китон был ленивым, но добродушным человеком. Мириться с этим приходилось матери Роя, Анне, которая в конце концов была вынуждена устроиться на работу. Когда она заговорила о разводе – неслыханное в те годы дело, – дедушка уселся в свой красный грузовик “форд”, прихватил с собой пса Бадди и отправился колесить по стране. Когда дедушке стало совсем тяжко, он вернулся домой, и Анна приняла его. Правда, спустя некоторое время дедушка так начал действовать ей на нервы, что она позвонила нам и потребовала увезти его куда подальше.

По пути домой дед казался довольным. Прежде чем усесться на заднее сиденье “бьюика”, он достал пачку банкнот и всучил ее маме. Так что обратный путь показался нам куда комфортнее. Правда, за все приходилось платить. Одевать деда по утрам было сущей пыткой. Он натягивал штаны задом наперед, не мог просунуть руки в пиджак, не понимал, как завязывать шнурки, и отказывался носить носки. Он отвратительно вел себя за столом, шамкал беззубым ртом. На брюках то и дело расплывались пятна, он страдал недержанием и сводил маму с ума. Обратная дорога заняла три с половиной дня, которые показались нам вечностью.

Дед занял одну из трех спален, и жизнь наша переменилась. Отец отказывался принимать хоть какое-то участие в уходе за дедом, так что эта ноша упала на мамины плечи. А дедушка оказался тем еще пронырой. Как минимум два раза в неделю он убегал из дома, и маме приходилось обходить в его поисках весь район. В конце концов мы начали запирать его в комнате, а он – колошматить по двери, да так, что на нас принялись жаловаться соседи. Потом у деда случился запор, и мама заставила отца сделать ему клизму. Результаты превзошли все наши ожидания и засорили туалет. Скоро мы поняли, что ухаживать за дедушкой дома попросту невозможно, и определили его в ветеранскую больницу в Лос-Анджелесе. Отец был против этой идеи, но мама настояла на своем.

Последний раз, когда я видела дедушку, он махал нам на прощание рукой из автомобиля, который увозил его в отделение ветеранов в больнице. Отец, переваливший все заботы на маму, так никогда и не простил ее за то, что сдала деда. Стыдно сказать, но и мы с Мартой не особо помогали маме. Мы были подростками и очень стыдились деда. Позже я узнала, что, пока мама ухаживала за дедом, отец крутил интрижку с другой женщиной. Вскоре после этого он уехал из дома, чтобы уже больше туда никогда не вернуться.

Последние четыре года я пять дней в неделю проезжала мимо того самого ветеранского госпиталя. С северной стороны больницы – кладбище, которое Дьюк называет “морем белых крестов”. Я ему иногда рассказываю про солдат, которые умерли, защищая свою родину. Он всегда спрашивает, были ли они похожи на зеленых пластиковых солдатиков, которых ему покупают в супермаркете “Таргет”.

Пока я не прочла мамины записки, я ничего не знала о полоумном, писающем в штаны дедушке Китоне, который жил в одном доме с юной Дороти, которая должна была встретиться с Джеком Ньютоном Холлом, который должен был стать моим отцом. Как так вышло, что я много лет ездила мимо “моря белых крестов”, даже не догадываясь, что там, так близко от моего дома, покоится мой прадедушка Лемюэль У. Китон-младший?

Проповеди всегда были об одном и том же – о воскрешении Христа, урожденного спасти человечество от вечных адских мук. Самая большая сложность заключалась в том, что для спасения необходимо было родиться снова. Я решила не рисковать. Я читала Библию и на молитвенных собраниях не раз заявляла, что я была спасена, благословлена и рождена заново. Если я набиралась смелости встать и во всеуслышание произнести этот пассаж, все вокруг начинали улыбаться.

Я понятия не имела, о чем говорю. Мне просто нравилось бывать в церкви, такой красочной и яркой, нравилось слушать музыку – “Мессию” Генделя и “Весну в Аппалачах” Копленда. Я и слышать не хотела о крови и смерти, но этого было не избежать. Кровь. Грех. Вина. Слезы. Смерть. Плащаница. Гроб Господень. А по сути мы просто обменяли свободу воли на учение, в котором все рождаются грешниками и должны быть прощены и спасены, чтобы получить шанс на вечный покой. Мне понадобились все шестьдесят лет моей жизни, чтобы понять, что же я на самом деле обо всем этом думаю. Только теперь я почувствовала, как эта ноша упала с моих плеч.

Я свободна – от насаждаемого страха, от недоброго Господа, от прямой и узкой дорожки в рай и ужасных мук в аду. Я благодарна той безымянной силе, что избавила меня от уродливых и лживых представлений о жизни. Когда мое время на этой планете подойдет к концу, я не буду бояться. Аминь.

Когда мне исполнилось десять, мы на полгода перебрались в Гарден-Гров – папа снял там дом с черепичной крышей. Хозяева дома оказались весьма своеобразными людьми. Она была блондинкой с высвеченными перекисью волосами, а он держал бар. Папа говорил, что они “алкоголики”. Я раньше такого слова не слышала – оно значило, что хозяева дома слишком часто прикладывались к бутылке. Папа называл их и неряхами, и это тоже было правдой. Дом, который мы снимали, был ужасно грязным, но просторным – там было четыре спальни и две ванных комнаты. Куда больше, чем в нашем старом, отделанном голубой штукатуркой доме, все содержимое которого поместилось в грузовике, когда мы переезжали в Хайленд-парк. В кухню вели распашные двери, совсем как в вестерн-сериале “Дымок из ствола” с Джеймсом Арнессом. У Дорри и Робин была одна комната на двоих, а у восьмилетнего Рэнди, как и у меня, – своя спальня.

Как-то раз Робин играла на заднем дворе со своими друзьями. Я хотела, чтобы они приняли меня в свою компанию, но все были против – особенно Робин. Поэтому я отправилась к качелям, сняла одну из веревок, обернула вокруг шеи и сделала вид, будто собираюсь повеситься. Вскоре мимо меня пробежала Робин, не обратившая на меня ни малейшего внимания. Тогда я начала издавать звуки, будто задыхаюсь, – уж это-то должно было на нее подействовать! Но нет, Робин все так же беззаботно носилась со своими приятелями. Ух, я ей покажу! Я просунула голову подальше в петлю, забулькала погромче, потом сделала глубокий вздох, закричала и умерла. Робин не обратила на меня ни малейшего внимания.

Разрыдавшись, я убежала в дом и пожаловалась маме, что Робин позволила мне умереть. В ответ мама поинтересовалась: почему мне так важно, играют они со мной или нет? Смерть, пусть даже ненастоящую, нельзя использовать в каких-то корыстных интересах. Со смертью лучше не шутить. От мамы я добилась того, чего не удалось добиться от Робин, – сопереживания. Честно говоря, я бы и сейчас провернула трюк с веревкой заново, лишь бы только снова ощутить себя в крепких маминых объятиях, лишь бы услышать, как бьется ее сердце.

Мама умела сочувствовать, как никто другой. Я как наяву вижу: она сидит вечером с чашечкой кофе за столом, а напротив – я в очередной раз изливаю ей душу. За долгие годы эта сцена повторялась множество раз. И каждый раз мама говорила мне примерно одно и то же:

– Дайан, ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Я уверена, однажды ты всем покажешь. Ничего не бойся и всегда иди вперед.