Александр Щипков - Традиционализм, либерализм и неонацизм в пространстве актуальной политики

Совершенно очевидно, что включённость правого традиционализма в глобалистские проекты является куда более существенным фактором мировой политики, чем когда он служит опорой для местных европейских элит. Впрочем, возможны и симбиотические конфигурации. На примере современной Украины мы видим, как местные нацистские традиции становятся послушным орудием в руках глобальных мировых игроков. В ходе украинского кризиса американский и британский капитал охотно финансируют ультраправые группировки в рамках «Правого сектора», совершившего фашистский переворот в Киеве 28.01.14 и за его пределами.

Анализ этих тенденций позволяет сделать неутешительные выводы. В ближайшее время в Западном полушарии, которое адепты геополитики склонны называть «глобальным Севером», вполне может возникнуть несколько государств нацистского типа. Первой в этом ряду государств уже оказалась Украина. Без натяжек можно говорить о социал-расизме и цивилизационном расизме США. Впрочем, латентно нацистский характер «нового интернационала элит» и ранее был вполне очевиден.

Сценарий фашистской версии традиционализма пытаются реализовать с опорой на «великое прошлое человечества». Увы, делается это в обход подлинной европейской христианской идентичности. Противопоставить этому неутешительному сценарию можно только другую традицию – подлинно христианскую, основанную не на разделении и неравенстве, а на равенстве людей перед Богом, на человеколюбии и милосердии (здесь мы не упоминаем об исторических трансформациях церковной религиозности, нередко извращавших эгалитарное содержание христианства, но говорим лишь об исконном содержании апостольского христианства).

Иными словами, правый традиционализм является мощным и пока не до конца задействованным ресурсом либерального тоталитаризма. Ужесточение последнего ведёт к более активному использованию неоязыческой – в частности, неонацистской – части традиции. Она используется как инструмент глубинной мобилизации сознания людей, попытка разбудить в них пещерный уровень сознания («новую дикость»). Такой подход к традиции является серьёзной помехой на пути цивилизованного социального традиционализма, осваивающего христианский и социально ориентированный взгляд на традицию.

Фактически «правый» и «левый» традиционализмы исключают друг друга. Первый стремится привести Запад к неоязычеству – «новому Средневековью» без христианства (каковое, например, рисует достаточно давний проект «глобальной электронной деревни» теоретика информационного общества М. Маклюэна). Второй стремится восстановить в правах отвергнутый проектом Просвещения христианский этический слой европейский традиции, включив его в современность в цивилизованных, социально ориентированных формах, без фундаменталистских крайностей. К выбору между двумя основными формами традиционализма и сводится будущая борьба за традицию.

Скажем, ставка США в борьбе против Башара Асада делается на правую традицию – на радикализм «Аль-Каиды» и ваххабизм. Американские элиты используют не своих, а чужих фундаменталистов в необходимом идеологическом режиме. Это типичная попытка заставить мифоконструкцию с использованием традиционных ценностей работать на либеральную модель. Идеологически такая мифоконструкция, как и модель с украинским нацизмом, выглядит подобно домино: правый традиционализм плюс традиционный либерализм (например, под лозунгом «евроинтеграции»).

Указанное гибридное явление – одна из возможных форм постсекулярности. В результате такой гибридности происходит понижение морально-этической планки в политике: против одной дикости любая другая сторона получает право использовать собственную «дикость». В этом случае по инерции и внутри самой либеральной эпистемы актуализируется «код традиции» (протестантского фундаментализма американских ястребов), а не «код прогресса» (в виде интересов финансового интернационала).

Напомним, что в мышлении современных ультраправых преобладают расовые и мистические мотивы. Различия между либерализмом и новым правым традиционализмом ярко проявляются на уровне стилистики и эпистемологии (с одной стороны – мистицизм, с другой – рационализм и меркантилизм), но не на уровне этики. Однако с точки зрения морально-этических архетипов эти различия не так значительны, как может показаться. В сущности, этика новых правых есть ретроспекция и упрощение либеральной этики до её древнейших истоков. Вспышка нацизма (со всем его экзотическим комплексом идей) в европейской истории XX века – результат именно такого регрессивного упрощения. И сегодня «новый» правый традиционализм не должен стать ответом на нынешний общественный запрос.

Следует признать: будущее постсекулярного общества – это не столько поворот к традиции, сколько борьба за традицию. Цена вопроса велика. Либеральному правому традиционализму можно противопоставить только «левый», социальный традиционализм. Пещерному языческому «праву сильного» – традицию христианской справедливости.

Идейная конфронтация неизбежна, но отныне она будет проходить в сфере традиционных смыслов, а не политических доктрин. Тот, кто способен заговорить от имени традиции и заставить общество слушать себя в этом качестве, тот и овладеет ситуацией. Задача здоровых общественных сил – не отдать будущее во власть деструктивных неонацистских, неоязыческих, фундаменталистских тенденций. Эта задача выполнима.

Одна из проблем России заключается в том, что понятие «традиция» в нашей стране серьёзно искажено как противниками, так и сторонниками традиционализма. В дискуссиях между ними наблюдается бесконечная борьба исторических фетишей и фобий. Сами дискуссии нередко выглядят как состязание в навешивании ярлыков. Масло в огонь подливают отдельные исследователи, охотно использующие науку в идеологических и публицистических целях. Они склонны произвольно применять в мировоззренческих и политических дискуссиях термины, взятые из концептосферы «традиции» и смешивать их с лексикой самого разного рода.

С одной стороны, в использовании этих слов присутствует неуместная оценочность. С другой стороны, нередко в одном смысловом ряду оказываются такие понятия, как, например, «патриархальность» и «традиция», что, прямо скажем, не одно и то же, или методологически сомнительное разделение обществ на «открытые» и «закрытые», или попросту эмоциональные определения вроде «цивилизованный мир». Эта ситуация вокруг понятия «традиция» напоминает некогда имевшее место некорректное использование понятия «средневековый» в значении «отсталый» и негативный миф о Средневековье как «темных веках» (dark ages), разрушенный усилиями независимых историков – в частности, представителей французской «школы Анналов». А ведь в своё время этот груз предубеждений создал немало проблем для развития медиевистики.

Так же сегодня обстоит дело и с традициологией. Использование применительно к механизмам социокультурного опыта оценочной лексики, взятой вне научного контекста, некорректно в принципе. К тому же этот словарь устарел даже как явление публицистическое: он выполнил свою роль в ходе идеологических баталий XX века и давно не актуален.

Совсем другие понятия и категории будут применяться для описания общества в постсекулярную эпоху. Этот факт вполне осознаётся на Западе, но российское «креативное сословие» провозглашает в собственной стране моду на идейный секонд-хенд.

Судьба традициологии в России оставляет желать лучшего. Пока что представление о традиции и традиционности во многом продолжает пребывать в плену политической конъюнктуры. Разумеется, во многом это связано с особенностями гуманитарной сферы современной России как государства мировой периферии, или полупериферии. Но не только. Некорректное употребление слова «традиция» объясняется и чисто языковыми казусами, которые хорошо прослеживаются в рамках англо-русских транскрипций.

Рассмотрим понятие «традиция» в англоязычном контексте. Там, в отличие от русского контекста, концепт традиции распадается на два понятия: traditional и conventional.

Traditional обозначает принадлежность к историческому механизму передачи коллективного опыта. Русская община, символизм британской монархии, германская мечта об объединении Европы – всё это ряд конкретных трансисторических явлений, которые могут быть объединены в рамках традиции. Когда-то все указанные явления были предметом договора, но сегодня воспринимаются как безусловные.

Conventional обозначает явления, вошедшие в коллективную память именно как результат каких-то соглашений. Это ситуация в большей степени конвенциональная, договорная, нежели смыслообразующая и принадлежащая сфере социальных и культурных архетипов. Такие явления могут перемещаться из сферы «конвенционального» в сферу «традиционного» в течение больших исторических сроков. Учитывая, что культурная и социальная системы в значительной степени структурированы как язык (аналогичны знаковой системе языка), можно уподобить механизм традиции некоторым лингвистическим моделям. В особенности она напоминает модель порождающей грамматики лингвиста Наума Хомского, объединяющую два структурных уровня – deep structure и software structure [16; 21]. Правда, в случае с традицией отношения между верхним и нижним уровнями содержания более динамичны и равноправны.