Евгений Елизаров - Requiem

Итак: если всемогущество Создателя есть абсолют, неколебимый никакими физическими запретами, если все созидаемое земной любовью непосредственно вплетается в единую ткань Творения, движимый любовью человек обретает власть над своим прошлым.

Отсюда верно и другое: если каждое движение мысли Создателя есть преобразующий историю Универсума шаг в исполнении Его великой задачи, если Творение человека Господь осуществляет руками самого человека - тогда изменить свое прошлое каждый человек должен своими собственными руками. Вернее сказать, душой...

А это значит, что недоступность скрываемых второй координатой времени зазеркальных граней нашего мира абсолютна только для нашей плоти - несмертная же субстанция души заполняет собой полный континуум Творения, и в этой своей ипостаси она обнимает собой сразу все его измерения, каждое из которых как-то по-новому воспроизводит все, когда-то уже пережитое нами.

Я говорил о недоступной мне тайне существования не знающей тлена человеческой души... Так, может быть, высшим ее назначением в этом мире как раз и является именно этот нескончаемый круговорот постоянного возвращения и возвращения ко всему когдато совершенному в земной нашей жизни с тем, чтобы исцелить наконец боль никогда не умирающей совести? Может быть, вечная ее миссия и состоит именно в том, чтобы извлекать и извлекать какието нравственные уроки из всего бездумно творимого нами здесь, и каждый раз возвращаться к своему взыскующему раскаяния прошлому уже очищенной болью от понесенных утрат во имя наполнения всего когда-то неосторожно содеянного какой-то новой духовной природой?..

Так, может быть, и сегодняшняя моя жизнь - это жизнь человека, уже сумевшего-таки усвоить какие-то нравственные уроки уже истекшей части единого поиска Творца?..

Конечная земная жизнь и конечное сознание человека навсегда замкнуты в одномерном линейном потоке физического времени существование же бессмертной его души распростерто по всему объему, границы которому полагаются лишь полным континуумом Творения. И здесь - вплоть до самого "конца времен" полем деятельности каждой человеческой души должна стать вся однажды пережитая в смертной ипостаси земная наша жизнь. И если верно то, что по исчерпании провидимого лишь Им срока человек, как падающий в океан снежный кристалл, должен окончательно слиться с Богом, ее вечной работой должна стать постоянная трансформация того смешавшего в себе все силы добра и зла начала, которое когда-то двигало им, в чистую энергию любви. Ее вечным предметом должно стать все когда-то сотворенное плотью, ее вечной работой nqbyemhe этого одной чистой любовью, ибо только полное растворение в ней делает возможным съединение человека с Ним. "Человек состоит из Бога и работы" - сказал поэт, но он говорил только о той, которая совершается поколениями и поколениями людей, в целом и образующих собой весь человеческий род. Меж тем есть не только тысячелетиями длящийся духовный труд поколений, но и протекающая в совершенно ином измерении времени работа каждой отдельной души; именно эта работа и должна заполнить собой весь континуум ее суверенного бытия.

Но в контексте всеобщего обнаруживается и другое. Вечный нравственный поиск человека, к тому же возводимый в математическую степень общей численности индивидов, уже своей всеохватностью способен вести к абсолютному исчерпанию зла, а значит, и к абсолютному постижению добра. Поэтому атомарность организации всего мыслящего, бесконечное умножение индивидуального - это своеобразная форма гарантии исчерпывающей полноты и завершенности поиска.

Однако умножение индивидуального - это не только радость зачатия, но и вечная трагедия смерти. Впрочем, и возвращение к не так пройденной жизни имеет смысл только при конечности земного. Ведь безмерное умножение переживаемого нами за годы и годы способно подавить многое, и незаживающей раной в памяти в конце концов остается только вопиющее из всего когда-то содеянного. Меж тем избытым должно быть любое зло, сколь бы малым и незначительным оно ни казалось... Каждый ли окажется способен в этом вечном круговороте возвращения к своему прошлому полностью искупить все, однажды содеянное им? Не знаю... Но знаю теперь, что этот шанс у меня есть...

А значит, смерть и в самом деле - благо, боль и в самом деле - благовест...

Как знать, может быть, слагающий земную кладь человек должен представать на Суд перед Ним отнюдь не немедленно по завершении своего конечного земного пути, но лишь по исчерпании всего отпущенного ему до "конца времен" срока именно потому, что абсолютная справедливость Суда возможна только при обладании абсолютным знанием? Как знать, может быть, мучительный поиск человека, развертывающийся в обоих измерениях времени, оказывается в конечном счете и собственным поиском Бога, ибо можно ли быть носителем абсолютного добра, так и не познав до конца всех проявлений зла? Как знать, может быть, именно потому, что пребывающий в абсолютном одиночестве среди абсолютного Ничто в еще несотворенном Им мире сам Создатель не знает ни добра, ни зла, и лишь по завершении этого вечного пути постижения истины Он оказывается носителем абсолютного знания, Он и отказывается от вынесения немедленного вердикта каждому?.. В самом ли деле есть что-то кощунственное в таких предположениях?

Впрочем, есть и другое: Суд над исчерпавшим свое назначение человеком может состояться только тогда, когда будут использованы решительно все предоставляемые ему шансы, без этого абсолютно немыслима никакая ответственность за содеянное плотью...

В воскресенье утром, сменив измотанного двумя бессонными ночами сына, я остался в еще сумеречной больничной палате. Что-то тревожное уже начинало подниматься во мне...

Практически всю субботу она проспала, но вчера я относил это на счет больших доз снотворного, которые вводились ей накануне oeped обследованием на компьютерном томографе. Но она продолжала спать и сейчас. Сон ее был мятежен, время от времени она начинала конвульсивно метаться, стонать... и я тихо гладил ее волосы, руки... По-видимому, что-то все-таки передавалось ей, и она успокаивалась на время, иногда просыпалась, но уже через минуту засыпала снова и все повторялось...

Мне показалось, что у нее стала подниматься температура... почему-то я стал считать ее пульс, но нездоровый его ритм был едва уловим в ее тоненьком беспокойном запястье и у меня получались какие-то неправдоподобные значения, которым я все отказывался и отказывался верить.

Светлело. Постепенно ее пробуждения становились все более продолжительными... Каждый раз, когда она открывала глаза, я наклонялся к ее изголовью, чтобы она могла меня увидеть, и каждый раз, увидев, она радостно улыбалась мне, как улыбаются чему-то приятному и вместе с тем неожиданному.

У нее пересохли и потрескались губы; но я еще не знал, что это симптом сильной жажды, и понял это только по тому, с какой никогда не виденной мною жадностью она вдруг приникла к случайно поднесенному питью. Странное дело: она совсем не просила пить, и если бы не эта неожиданно проявленная рефлекторность, можно было бы подумать, что жажда вообще нисколько не беспокоит ее, что она даже не знает о ней...

Впрочем, странное ощущение того, что состояние ее души уже было никак не связано с состоянием ее тела, начало складываться у меня еще раньше, ибо уже задолго до больницы в ней начались какието глубокие перемены: одна из тех женщин, что любят при случае поискать сочувствия, пожаловаться на свое здоровье, она давно уже ни на что не жаловалась, но это вовсе не было стеснительностью человека, который боится доставить беспокойство другому... Всегда очень требовательная и разборчивая в пище, вот уже который день она совершенно забывала про еду и вспоминала о ней только тогда, когда ее начинали кормить; первые дни фыркавшая на сиротскую больничную кашу, сейчас она уже не обращала никакого внимания на то, что ей дают, хотя все еще хорошо отличала домашнее, что время от времени приносили ей мы... Сейчас она только тихо и светло улыбалась мне каждый раз, когда я склонялся над ней, но это не было и улыбкой благодарности: повидимому, она даже не замечала ничего того, что делали с ней, как не замечала ни своей жажды, ни действительно начинающегося жара, ничего...

Я подносил и подносил ей пить, и каждый раз все так же она набрасывалась на питье, я кормил ее с ложки, и она с какой-то удивительной серьезностью и аккуратностью важно пережевывала все, что ей давалось, но, по-видимому, все это проходило как-то мимо ее глубоко погруженного во что-то сокровенное сознания.

Создавалось впечатление того, что передо мной вообще были две разные женщины: одна пораженная стремительно развивающимся смертельным недугом, рефлекторно приникала к подносимому питью, вторая - светло погруженная во что-то свое, каждый раз, увидев меня, вспыхивала улыбкой, словно испытывая радостную неожиданность каждый раз обнаруживая меня рядом с собой...