Дмитрий Соколов - Магическая медицина

«Погоди, красавица, не обижай больного! Хотя ведь это правда: смотреть и вправду тошно. По-честному, и мне. Итак, мой друг-несчастье, посмотри: вот ты лежишь, именье в запустении — я знаю, что говорю! — кредит потрачен, жёнка недовольна, в журналах не печатался ты — год? Два? Три? Ведь это вправду странно. Про обстоятельства ты мне не говори: я выше отмечал, что то твоя святая воля вот так вот жить. И что же? Ничего.

А вот-ка посмотри ты на меня! Давай, давай, больной, смотри, ведь я — твое лекарство! Ну-с, что же за лекарство, посмотрим.»

Онегин прошел к зеркалу.

«Красив! Здоров! Румянец на щеках! Сил столько, что могу. уу-ух! Друзья мои, позвольте снять рубашку! У вас так жарко. Хочу тебе я показать (и Ольге), как мускулы играют! Не могу — так силы много! Нет, ты пощупай, Ленский! И ты, прелестница моя! И денег много! Хвалиться глупо и нехорошо, но пьяным можно! Понимаешь, Ленский? Благоучтивость мне велела прятать, но пьянство открывает, как всё есть на самом деле! Ты, друг мой, ведь не в обиде на меня?»

И Ленский заверил, что нет. Ему и вправду нравился Онегин, и мускулы его, отточенные светом лампады, и бурные речи, в которых нельзя было не увидеть правды.

«А что ж тебе, Оленька, я нравлюсь?» — спросил Онегин.

«Нравишься», — сказала Ольга.

«И ты мне нравишься, моя душенька. Сколько лет уже смотрю на тебя — все налюбоваться не могу. Это мне не от вина так хорошо, это оттого, что ты глядишь. Ну-ка, иди, садись ко мне на колени!»

«А можно?» — Ольга повернулась к мужу.

«Да уж иди, коли хочешь!» — махнул рукой тот.

«А хочу!» — и Ольга прыгнула на колени к Онегину.

Следующие полчаса Онегин качал Ольгу на коленях и что-то шептал в ухо. Ольга смеялась. А Ленский смотрел на них и испытывал многие чувства. Ревности, кажется, не было в нем. Гораздо сильнее задевали его слова Евгения, и он все силился понять их внутреннюю правду. Счастье жены ему тоже нравилось — вечно недовольное лицо, которое она обращала к нему уже несколько месяцев, смерть как надоели.

«А знаешь, брат, — вдруг обратился к Владимиру его друг, — мы тут с Ольгой хотим прокатиться. По снежному лесу! Тебя позвали бы с собой, но ведь с тобой горячка! Она нынче твоя подруга! Но без благословенья твоего, конечно, никуда мы не поедем. Что ж, Ленский?»

«Что ж, Ленский?» — повторила Ольга.

«Езжайте, Бог с вами», — сказал Владимир.

«Неужто отпускаешь?» — спросила жена.

«Друзья мои, вы самые близкие мне люди, и коли счастье вам — так и мне счастье. И вот еще. Ты, Оленька, замучила меня своею ревностью. Все время так выходит, как будто я ужасный ветрогон, изменщик, грязная скотина, а ты такая ангелица, чистота, сама невинность! И я рад, что вижу сейчас наружи ту правду, что понял и чувствовал раньше. Мы одинаковы с тобой, и это же прекрасно! И я надеюсь, что теперь ты тоже будешь это знать, и ревности не будет больше в нашем доме! Вот это было б драгоценное лекарство! Так что езжайте!»

И Владимир, уставший от длинной речи, откинулся на подушку.

Онегин подошел к нему:

«Спасибо, друг! Так выздоравливай быстрее!»

«Я лень, ты — нега!» — ответил ему Ленский. «До встречи!»

Что же добавить к этой сказке? Разве продолжение. Ленский быстро выздоровел, а как совсем поправился, поехал в Петербург налаживать дела. Дела его пошли, безусловно, лучше — хоть и не поступив на постоянную службу, добился он в свете признания и важных финансовых выгод. О новом сборнике его стихов восторженно писал Белинский. в общем, Ленский, что называется, принял урок. Разве что поднять имение у него еще долго не получалось.

Онегин сохранил с ним дружбу; с Ольгой же скорее ее потерял. Они по- прежнему нередко виделись, но Ольга предпочитала говорить с ним разве мельком и на самые поверхностные темы. В ее глазах все происшедшее той ночью было ужасной ошибкой, в которой виновато вино и злая воля рока. Она замкнулась в своем доме и хозяйстве пуще прежнего. Муж чаще жил в Петербурге, она выбиралась туда редко.

Она училась у Татьяны сидеть у окна и смотреть, как осенние Пушкины улетают в теплые края, на прощание красиво курлыча. Татьяна же по-прежнему явно привечала Ленского (хотя бранила его за недостаток внимания к семье). Однажды, оказавшись рядом на прогулке, они заговорили о взаимной приязни, такой теплой и долгой, и Татьяна спокойно сказала, что видела бы в Ленском прекрасного и желанного любовника, кабы только он захотел того и взял на себя отвлечение внимания мужа. Когда Ленский заикнулся, что обманывать друга он не хочет, а напротив, хочет быть с ним открытым и честным, Татьяна сказала, что вот этого она ни в коем случае не допустит. «Знать об изменах Бог не велит», — сказала она, — «кабы я что-то о нем узнала — бросила бы и ушла в монастырь».

Так и осталось.

Бесчисленны живые существа, и бесконечны их страдания. Я бы не назвал себя особым любителем лазить в такие дела. Почти все они, как правило, нарисованы на куске старого холста, то есть придуманы особым состоянием сознания и требуют постоянной подпитки. Такой подпиткой может быть и так называемая работа по излечению страданий. Он страдает, чтобы плакать, ты его греешь, ему нравится, и чтобы еще погреться, он страдает и плачет.

Благодарю покорно. Я лучше на солнышке поваляюсь.

Бывают, конечно, в этой ограниченной земной жизни и «свои» страдания, мучения близких существ, которым хочется помочь и куда лезешь. Ну, я лезу.

Таких жестких случаев, как Олин, я видел мало.

Когда она приехала ко мне, а я встречал ее в на автостанции, то из автобуса выбежала ее пятилетняя дочка, и сказала: «Маме плохо». Я зашел в автобус и увидел Олю, которая сидела в кресле в застывшей, неестественной позе. Ее глаза были открыты, но зрачки почти полностью закатились вверх. Руки быстро и мелко дрожали. Она почти не видела меня, хотя ситуацию осознавала. Мы с водителем почти вынесли ее из автобуса. Маска ее лица время от времени искажалась гримасой боли и опять застывала.

Такие приступы повторялись у нее почти каждый день уже два месяца.

С тех пор, как ее выписали из психиатрической больницы.

Во второй раз.

Надо начинать сначала, с первого раза и раньше. Собственно, этим мы и стали заниматься тогда с Олей: раз в день мы садились под дерево в саду и она рассказывала мне свою историю. В остальное время она медленно двигалась, переживала свои приступы, и вообще демонстрировала яркие признаки глубокой депрессии. Главным оживлением был практически ежевечерний истерический скандал с дочкой (так, что я его слышал из соседнего дома).

Постепенно ее история «вошла в берега», и вот как оно примерно все обстояло.

Она была единственной дочкой в семье, из которой всегда хотела уйти куда подальше (там очень много скандалили). Получилось это в восемнадцать лет, когда она встретила своего Женю. Он был ее первым мужчиной, и скоро они поженились, и уехали далеко от дома. Родилась дочка Эля. Оля училась, работала. Она всегда была очень тихим человеком (я знал ее раньше), настолько тихим, что иногда бывало непонятно, есть она в комнате или нет. Такая скромная, незаметная, трудолюбивая — ну идеал! Пожалуй, единственным местом, где она «высовывалась», были картинки из кусочков тканей, которые она развешивала на стенки и дарила. У меня тоже на стене в доме была ее картинка.

Тихо-тихо, тихо-тихо. Да, всё было бы просто прекрасно, если б не вмешались эти — психологи! Почему-то Оля стала участвовать в долговременной психологической группе. Какой-то они странной ерундой там занимались. а! сказки анализировали. Снаружи вроде всё безобидно выглядело. Группа, кстати, была не моя, хотя ведущую я неплохо знаю.

Ох уж эти мне сказки!

Ох уж эти мне сказочники!

Для Оли группа стала отдушиной и главным интересом в жизни. Раз в неделю ей было очень мало, она старалась встречаться с ведущей и другими участниками и на стороне. Она впервые в жизни с кем-то всерьез говорила о жизненных устоях, о сексе, о том, что ей в жизни нравится, а что нет.

До добра такое не доводит.

И она сошла с ума.

Что-то я заерничался. Наверное, скучно мне пережевывать всю эту жвачку снова и снова. Ну какой надо быть тупой коровой, чтобы только к тридцати начать серьезно задумываться о том, что тебе в жизни нравится, а что нет?

Опять я гоню. А когда надо начинать? Хоть к тридцати — и то неплохо.

На меня, короче, вся эта предварительная история навевала скуку. Как и вся Олина жизнь, вроде добродетельная, а вроде никакая. Ну, понравился ей на той группе один мужчина. Женатый. Ну, влюбилась она в него.

Ах, влюбилась? жена и мать?

Ну конечно, да.

Вообще женщина, у которой был только один мужчина, представляет собой интересную психологическую пружинку. Она все думает: а как с другим-то мужиком? А они вообще какие?

Это даже если любит своего.